Кошки-мышки (СИ)

Она удивленно оглядывается, только сейчас понимая, что так и застыла посреди двора. Дергает за концы шарфа, еще сильней растягивая мягкую ткань, привычно кивает, не тратя лишних слов, и не желает им удачи. Просто смотрит вслед удаляющимся машинам, просто молча разворачивается, просто идет в свою камеру. Ни разу не хромая – подвернутая нога такой же фарс, как и все остальное вчера. Тихо присаживается на койку, падает, утыкаясь лицом в подушку, все еще хранящую его запах, и беззвучно рыдает. Хочется завыть, да вот только разучилась.

В голове снова звучит его голос, повторяющий все инструкции, и Минни медленно поднимается, обводя камеру опустошенным взглядом. Собирает все нужное в рюкзак Цезаря, ведь ему она отдала свой, машинально утирает слезы и бесшумно выскальзывает в блок. Незаметной тенью шагает к одиночкам, проводя пальцами по темным стенам и не думая ни о чем, кроме того, что она должна быть там. Ей не приходится долго выбирать, можно занять любую. Все свободны. Все для нее, все ждут ее.

Пол сначала кажется холодным, и она обнимает колени, сжимаясь в клубок, закрывая за собой дверь и неотрывно глядя в темноту. Вслушиваясь в тишину. И можно было бы закрыть глаза, зажать уши, закусить до крови губы, ощущая на языке такой успокаивающий металлический привкус. Вот только это не поможет. Не получится больше не видеть и не слышать. Не помнить.

Не помнить того маленького лагеря, состоящего из ее уцелевшей семьи: мать, отец, старший брат и маленький племянник. Того одинокого путника, которого они приютили на ночь, которому предложили согреться у их костра, с которым поделились своими припасами. Того хмурого утра, когда они сообразили, что остались почти без еды и оружия, которые их гость просто забрал себе, исчезнув. Того мучительного дня, когда пришлось сидеть и ждать вынужденных уйти на вылазку родных. Того страшного вечера, когда вернулся лишь брат: уже укушенный, умирающий, говорящий о смерти отца.

Не помнить той черной недели, когда ослабевший от голода племянник, испугавшись, бросился совсем не в ту сторону, попадая в лапы ходячих. Той короткой минуты, когда мать попыталась ему помочь. Той, самой родной в мире крови, которую Минни пришлось пролить своими руками: она не могла оставить их такими вот, то ли мертвыми, то ли живыми, разлагающимися на глазах. Той спасительной идеи убить себя и такой предсказуемой неспособности сделать это. Той внезапной чужой группы, нашедшей ее, умирающую, истощенную и не способную сказать ни слова, в лесу. Той, еще более неожиданной, машины, из которой вдруг высыпало несколько человек с оружием: якобы спасших их группу, якобы не успевших помочь их мужчинам, якобы подаривших им надежду в виде целого города – Вудбери.

После бессонной ночи накатывает слабость, и Минни закрывает глаза, сжимая веки, чтобы не видеть слишком быстро замелькавшие перед ней картинки. Вот оно, Вудбери, вот он, случайный путник Цезарь Мартинес, даже не узнавший ее, вот они, эти странные люди, всему верящие и ничего не замечающие, не живущие – существующие. Или это лишь она существовала, а они – жили? Нет. Не может быть.

Она жила. Жила единственной целью, разливающейся по венам ненавистью и согревающей ее темными страшными ночами жаждой мести. А Цезарь так быстро принял правила ее игры, позволяя себе поверить, будто это всё: лишь его желание, его инициатива и его выбор. Игра захватила ее целиком и полностью: заманить желающего поразвлечься мужчину в подворотню, инсценируя попытку изнасилования; потерять свой браслет, делая вид, будто он ей дорог; отдать сигареты, преувеличивая свою любовь к курению; притвориться мало что понимающей француженкой, даже не зная французского языка; загадочно молчать, уже давно вернув себе голос. Голос, но не желание что-то говорить. Все оказалось до безумия простым, вот только спустя несколько недель стало казаться, что охотилась она, а поймали ее.

Поймали на широкую улыбку, на сильные руки, на страсть в глазах, на обезоруживающее пожатие плечами, на беспечные слова и давно позабытую ласку. Такой большой, такой теплый, такой беззаботный – Минни пропадала, ненавидя его за это еще больше. Его и себя. Себя и его. Жизнь.

Жизнь, которая была подарена ей для того, чтобы отомстить за то, что он, так легко и просто пройдя мимо, убил тем самым всех ее родных. Жизнь, которой она не могла лишить его своими руками. Жизнь, которая стала для нее настоящей игрой: подари мышке призрачную свободу, отпусти ее, а потом верни, снова и снова, пока не надоест. Пока не придет время убивать.

Так глупо, так наивно и так смешно было верить, что он изменился. Видеть его здесь, среди нормальных людей, прижиматься к его груди по ночам, слушать умиротворенное дыхание, касаться губами рук, которыми он сейчас точно никого не убивал. Верить, что они смогут жить.