Кошмар: моментальные снимки

Лобоу продолжал улыбаться и склонил голову на другой бок, а потом сгрёб паренька за рубашку, легко приподнял этого 185-фунтового дохляка, как пуховую подушку, и бросил задницей на землю.

— Если ещё раз так сделаешь, сынок, — взревел Лобоу разъярённым медведем, — я сломаю тебе нахрен шею…

Трясясь, как осиновый лист, паренёк поднялся и вернулся в строй.

— Слу-у-ушаюсь, сэ-э-эр!

В первые недели Дуган гонял нас по восемнадцать часов в день. От бега и маршей на пятках вскочили волдыри. Грубые кожаные ботинки ещё не разносились, а наши ноги, хоть и привыкнут со временем к такой обуви, были слишком нежны.

Он постоянно цеплялся к нечищеным бляхам и грязной обуви.

— Чем ты чистил эту пряжку, мудак…кирпичом или шоколадкой «Херши»? Твои ботинки как говно…почистить.

Мы обильно потели и каждое утро у столовой для восстановления в теле уровня хлорида натрия глотали соляные таблетки и запивали водой из мешка Листера.

Мы учились стоять в строю, не шевелясь. Смотреть прямо перед собой, руки по швам.

— Дженкинс! — как-то разорялся Дуган, — ЧЁРТ ПОДЕРИ, ПАРЕНЬ…ПОЧЕМУ ТЫ ШЕВЕЛИШЬСЯ? ХВАТИТ ИГРАТЬ С КАРМАННОЙ РАКЕТОЙ, НОВИЧОК! ОПУСТИ РУКИ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО МАНДАВОШКИ, ПУСТЬ ОНИ ЖРУТ ТЕБЯ.

Дженкинс снова пошевелился.

— ДЖЕНКИНС, В ЧЁМ ДЕЛО…ТВОИ МАНДАВОШКИ СЕГОДНЯ УСТРОИЛИ РОДЕО?

— Никак нет, сержант-инструктор.

— ТОГДА, БЛЯ, НЕ ШЕВЕЛИСЬ!

— Слушаюсь, сержант-инструктор.

Дуган всегда начинал с угроз пустить в переработку весь 2-й взвод, если мы «не справимся с программой» и не начнём работать, как хорошо смазанная машина. Особенно разорялся по поводу марша в сомкнутом строю и обещал, что не видать нам белого света, пока не отработаем его, как следует. Он поливал нас руганью и редко когда повторялся. И снова гонял.

Ребята получали посылки из дома. Обычно в них присылали неуставные предметы: жвачку, конфеты, печенье, радиоприёмники, журналы, комиксы и гражданскую одежду. Посылки вскрывались в специальной комнате, и «контрабанда» изымалась до конца учебного периода.

Однажды вечером после ужина Дуган застукал солдата, бросившего окурок на его любимую траву у казармы.

— Миллер! Ты хотел убить мою травку? Подними бычок! Разбери: табак на землю, бумагу и фильтр в карман. А теперь отжался пятьдесят раз, придурок.

Миллер двигался недостаточно быстро, и Дуган врезал ему по зубам, отчего тот растянулся на земле.

— САЛАГА…БУДЕШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ МНЕ КАК САМОМУ ГОСПОДУ БОГУ! ПОНЯТНО?

Миллер сел, раскинув ноги. Сплюнув кровь, он пригрозил доложить в службу генерального инспектора о грубостях Дугана.

Дуган сделал шаг вперёд и снова вмазал Миллеру, уже сильнее — голова чуть не отлетела.

— Я СКАЗАЛ, ЧТО Я БОГ В ЭТОЙ РОТЕ…БЫСТРО ПОДНЯЛ ОКУРОК!

— Ты скотина! У меня кровь течёт…

Глаза Дугана остекленели. Он смотрел вниз на солдата и сжимал кулаки.

— НУ ТАК ЧТО Ж! ОТ КРОВИ ТРАВА РАСТЁТ ЛУЧШЕ. ПОДНИМИ БЫЧОК, ИЛИ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТЕБЯ ПОКАЛЕЧУ!

Миллер скривился, поднялся, положил окурок в карман, сплюнул кровь, упал и стал выполнять приказание.

— Четыре, пять, шесть…

— Громче, Миллер…Я не слышу тебя.

— Слушаюсь, сержант-инструктор. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

— ГРОМЧЕ!

— СЛУШАЮСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР! ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ ДВА…

От постоянного напряжения, жары и усталости ребята часто выходили из себя, вспыхивали ссоры.

В нашей роте разные были люди: уличные хулиганы и маменькины сынки, фермеры и сводники, чистильщики обуви и телевизионные продюсеры, деревенские увальни и городские мошенники, большой выбор разнорабочих, механиков, заводских трудяг, выпускников школ и колледжей и, конечно же, светловолосых голубоглазых американцев, героев школьных футбольных команд.

Средний возраст — восемнадцать с половиной лет. За пределами лагеря такого посчитали бы полумужчиной-полумальчиком, неотесанным щенком из провинции, головной болью на диаграммах безработицы от Каламазу до Канзас-Сити. Типичный новобранец был холост и без материального имущества, исключая, может быть, старенький автомобиль, за которым обещал присмотреть младший братишка.

Он любил бейсбол, кое-как окончил школу и курил сигареты, потому что только это ему теперь и оставалось. Дома у него осталась девчонка, подружка детства, которая поклялась: «Вот тебе крест! Да я лучше умру, Томми, но я всегда буду тебя любить и буду тебе верна до самого твоего возвращения, даже если тебя пошлют воевать со всем миром».

Некоторые солдаты действительно писали конгрессменам, жалуясь на плохое обращение и армейскую жизнь, похожую на монету с одинаковыми сторонами. Спрашивали, почему белые призывали чёрных бороться с жёлтыми во Вьетнаме, в то время как у чёрных есть своя борьба за гражданские права на родине.

Какой-то конгрессмен ответил одному новобранцу, что со временем тот будет вспоминать начальную подготовку с любовью, и добавил, что, судя по письму, учебный лагерь мало изменился со времён Второй мировой, когда там был сам конгрессмен.