Кошмар: моментальные снимки

Психиатр — доктор Саксвик — предположил, что я страдаю от эндогенной депрессии, то есть такой депрессии, которая идёт изнутри, вероятно, вследствие химического дисбаланса в моём организме.

На самом же деле он ни черта не понимал, что со мной творится. Я и сам ни черта не смыслил в этом.

Я знал, что депрессию вызывает не находящая пути наружу злость. А во мне было полно ярости самого высокого накала, которой я не давал выхода с самого возвращения с войны. Я боялся своей ярости и держал себя в руках, как мог. Я подозревал, что если дать ей волю, то обязательно прибью кого-нибудь. Стоит только несчастному подрезать меня на дороге, я прижму его к обочине, вытащу из машины, вставлю в глотку пистолет и нажму на курок.

— Бац!

Это тебе за то, что подрезал меня, сэр.

— Бац! Бац! Бац! Бац!

Вот и пуст мой пистолет. Всего хорошего…

И пойду я прочь, посмеиваясь, как Санта-Клаус, и бормоча «Так тебе и надо, придурок!»

Психотерапевт предположил, что мне придётся сидеть на этих лекарствах неопределённое время, вполне возможно, даже до конца моих дней, только чтоб чувствовать себя прилично.

Лекарства помогли. Мне стало лучше. Но они же выровняли мои эмоции. Потекла спокойная жизнь. Ни взлётов, ни падений. Эмоции исчезли напрочь. Я чувствовал себя как зомби, и мне это страшно не нравилось. К тому же появились раздражающие побочные эффекты: тремор, тик, учащённые мочеиспускания, сухость в горле и так далее.

Я знал, что мои проблемы берут начало во Вьетнаме, но тогда я был не готов касаться его. Это была самая последняя тема, которую я готов был обсуждать в группе. Я боялся, что стоит открыть ящик Пандоры, я убью кого-нибудь, или покончу с собой, или буду неделями напролёт плакать и рыдать. Моим нездоровьем был Вьетнам. И я упрятал его поглубже, запихал в самый дальний уголок и не собирался выпускать на свет божий.

И, как и раньше, врачи не задали мне ни единого вопроса о Вьетнаме, о моём боевом опыте, о том, что я там делал и видел, о моих тогдашних ощущениях. Они прошли мимо него. И не узнали о нём ничего. Совершенно ничего.

На дворе стояло лето 72-го года, война была в самом разгаре, и никто тогда не подозревал, что я и другие парни страдали от жесточайших приступов посттравматического стресса, известного также как «припадки».

Программа «Хартвью» ориентировалась на Фрейда, и врачи стали копаться в моём детстве и отношениях с родителями, выискивая во мне эмоциональное Эльдорадо — первооснову всех жизненных передряг.

Они нарыли кое-что интересное для себя, но огромный кусок грязи остался нетронутым, изнутри отравляя меня. Вьетнаму надо было гноиться в моих потрохах ещё кучу лет, вновь и вновь коверкая мне жизнь, прежде чем я отважился на собственную попытку справиться с ним.

Сегодня мы знаем, что посттравматический стресс вызывается репрессией вьетнамского опыта и характеризуется различными симптомами: невозможностью сконцентрироваться на каком-нибудь занятии, длительными депрессивными периодами, вспышками немотивированной ярости, тревогой, хронической бессонницей, ночными кошмарами, эмоциональным отдалением от родных и близких, навязчивыми воспоминаниями о войне, психозами, низким самоуважением, деструктивным поведением, трудностями в установлении и поддержании отношений и обратными вспышками памяти — зрительными, звуковыми и обонятельными галлюцинациями боевых действий.

Среди ветеранов, страдающих этим синдромом, высок процент безработных, разведённых, покончивших жизнь самоубийством, алкоголиков, наркоманов и людей с сексуальными расстройствами.

У меня налицо был полный набор симптомов, но я этого не знал, и никто не знал. Помню, сколько раз в те годы, шагая по улицам, посещая магазины или сидя в кафе, без видимой причины я вдруг начинал рыдать. Плакал и плакал и не мог остановиться. И не знал, о чём плачу, что случилось. И это пугало меня.

Я много думал о Наоко во время лечения. Жалел, что отослал её. Среди почты, которую мне переслали из Калгари, оказалось больше дюжины её писем за август, сентябрь и октябрь. Я спрятал их под матрацем. Я не мог открыть их. Не хватало мужества. Мне хотелось знать, как у неё дела, как прошёл полёт. Я хотел сказать ей, что был неправ, что не должен был отправлять её назад, что хотел бы прожить свою жизнь с нею, что её доброта и любовь могли бы стать именно тем лекарством, которое поставило бы меня на ноги…

Но я боялся, что она скажет, что беременна. Я бы этого не перенёс. Я струсил. Мне было страшно. О, многие и многие годы я ненавидел себя за это. Я никогда так и не простил себе то, как поступил с нею, что не прочёл её писем. Это наименьшее, что я мог сделать. Я хотел знать и в то же время боялся узнать правду.

Я так и бросил в печь все письма непрочитанными, перевязав розовой ленточкой.

Потом я пожалел об этом. И жалею до сих пор!

Если б у меня был ещё один шанс…

Если б я мог прожить тот миг снова…

Если б у меня была ещё одна ночь с ней…

Если б я мог передумать, изменить течение наших жизней…

Если бы у меня был один год, всего лишь год — дай мне этот год, Боже — снова любить её…