Кошмар: моментальные снимки

И вдруг я почувствовал мощь Мэрилу. Она налилась силой. Дyхи дома стали теснить меня, мучить, терзать и выворачивать наизнанку. Ничего подобного со мной раньше не было. Это был натиск, очень мощный натиск. Я растерялся. Дом был её берлогой, а спальня — гнездом, где она становилась особенно могущественной. Испуганный до глубины души, я ушёл из спальни на диван. Отхлебнул лекарства от кашля на спирту, лишь бы уснуть. Но уснуть не получилось. И я не спал пять дней. У меня начались галлюцинации. Чем дольше я оставался в доме, тем хуже мне становилось. Я не мог двигаться. Не хватало энергии. Я не мог ничем заниматься. Я быстро терялся. Противопоставить этому я не мог ничего. Не знал, как. Силы иссякали. Что-то меня сковывало. Я чувствовал, как оно высасывает мою внутреннюю силу. Всякий раз, когда я смотрел на Мэрилу, меня охватывал страх, отвращение и ненависть. Словно рядом со мной жила змея. Даже глаза её были как у змеи. Я видел, как в ней росло зло. Она становилась ещё порочнее. Ещё более одержимой. Я разрывался на куски и не знал, почему. Мне лишь хотелось побыстрей убраться и как можно дальше. Вообще-то я хотел побыть с детьми — такова была главная причина моего приезда. Но когда я понял, что моё положение становится драматичнее день ото дня, я решил, что больше оставаться нельзя и что я ничем не могу помочь моим детям. Я понял, что мне просто пора выметаться, ибо это чудище — что бы оно ни было — пожирало мою душу и забирало себе мои силы.

Я не слабый человек. Я могу встретить с открытым лицом всё что угодно. За исключением одного…

Дьявола…

Я тогда полностью уверился в том, что она одержима и что моя душа в опасности. Поэтому я сбежал. Это единственное разумное решение, которое можно было принять, находясь под влияние зла. Я прыгнул в машину и умчался без оглядки. Когда я выруливал из Фэрфилда на шоссе, пошёл дождь, и я включил дворники; вдруг они превратились в зелёные лапы варана с длинными крепкими когтями и начали скрести по лобовому стеклу, пытаясь добраться до меня. Я вскрикнул и свернул с дороги — лапы исчезли. Я вернулся на шоссе и увидел, как впереди огненным шаром взорвался грузовик и, кувыркаясь, свалился в овраг. Я ударил по тормозам и остановился, но, глянув вниз, не нашёл ничего. Я снова поехал. Я был так перепуган, что мчался без остановок до самого Калгари.

Глюки ли от бессонницы? Или проделки чёрта?

Я не знал.

Мне страшно не нравилось, что я бросил детей, но я был в панике. Я чувствовал, что если останусь, мне не жить. Против такой силы у меня не было защиты. Я не мог противостоять ей. И она полностью сконцентрировалась в Мэрилу.

В мае 79-го я вернулся в Фэрфид, чтобы забрать брошенные осенью вещи. Предварительно я написал Мэрилу, что еду за вещами. Но едва я ступил на порог, всё повторилось. Она стала истерично орать, рыча и лязгая зубами, и я понял, что попал в гадючье гнездо. Опять какая-то сила навалилась на меня. Во мне проснулась злость. Я готов был убить Мэрилу на месте. Это нечто в ней было таким отвратительным, что я готов был душить его голыми руками. Но я был совершенно сбит с толку — и просто вышел. Я остановился в мотеле в трёх кварталах, но мне понадобилось полтора часа, чтобы до него дойти. Так я был ошарашен. До меня так и не дошло, что случилось. Меня пошатывало.

Для порочных людей характерно называть порочными других. Не умея признать собственное несовершенство, они заявляют, что в их изъянах виноваты другие. И если потребуется, они растопчут во имя праведности. Но если мы взваливаем вину за пороки на других, то сами можем быть признаны порочными, ибо моральное суждение есть порок. Нельзя полностью избежать подобных суждений. Мы должны их делать. Надо только хорошенько подумать, как их должно делать. Потому что мы не можем вести добропорядочную жизнь и не делать моральных суждений.

Я творил дурные дела во Вьетнаме. И я творил дурные дела по возвращении на родину. Но я осознавал порочность моих дел. Моё сознание не умерло. Оно просто оцепенело во время войны. А когда я пришёл домой и сознание оттаяло, я увидел зло и признался в нём и себе, и Богу, и другому человеку — священнику в «Хартвью», когда я попал туда в пятый раз.

Пятый курс терапии в АА заключается в том, что мы «признаёмся Господу, себе и ближним в истинной природе наших проступков».

Я творил дурные дела, но я не был дурным человеком. Я был простым грешником, «святым с тысячей трагических недостатков», как я говорил парням из моей группы в АА.