Кошмар в Берлине

Долль устало опустился на стул между плитой и столом, на стул, на котором в далекое сентябрьское утро в таком отчаянии сидела его жена. От плиты действительно исходило слабое, но весьма приятное тепло. Помешивая пюре, фрейлейн Гвенда спросила:

— Вы действительно выздоровели, герр Долль? Вид у вас не очень-то здоровый, и в лес по дрова я бы с вами не пошла!

— Нет-нет, я правда совершенно здоров, — отозвался Долль, хотя это не соответствовало истине: чувствовал он себя прескверно, по телу разливалась слабость. — Это все больничный воздух — на нем, знаете ли, не особенно расцветешь, — добавил он. Ему не хотелось, чтобы фрейлейн Гвенда подумала, что он теперь опять примется за старое и будет целыми днями лежать, голодать и клянчить. — Я все эти недели, вплоть до сегодняшнего дня, ни разу не был на свежем воздухе. А сегодня пошел навестить жену, и для первого раза, пожалуй, немного перегулял.

Фрейлейн Гвенда участливо поинтересовалась самочувствием его жены, и Доллю не сразу удалось перевести разговор на свою комнату: фрау Шульц здесь? Уже легла? Можно с ней поговорить?

Да. Фрейлейн Гвенда ответила «да». Фрау Шульц, насколько ей известно, сегодня ночует здесь. Но погасила она уже свет или нет — фрейлейн Гвенда сказать не может. Поэтому Долль на цыпочках подкрался к двери «своей» комнаты и заглянул в замочную скважину. Кромешная тьма. Он долго прислушивался. Уловив присвистывающее посапывание, он понял: плохо дело, понежиться в теплой постели ему сегодня не суждено. И можно не рассчитывать, что удастся в тишине и покое наконец выкурить кляйншмидтовскую сигарету.

Когда он вернулся на кухню, фрейлейн Гвенда с пюре уже ушла и газ погасила. Здесь его тоже не дождались. Он постоял, разглядывая кухню. Вне всякого сомнения, это была его, их, доллевская кухня; каждая вещь здесь принадлежала им, не только мебель, но и каждая ложка, поварешка, кастрюлька, тарелка. Но когда он попытался заглянуть в большой, массивный буфет, все ящики оказались заперты, а ключи неизвестно где.

Что за странный мир, подумалось ему. Хоть бы спросили нашего разрешения, хоть бы что-то нам заплатили! Какие нынче вообще расценки на жилье? Как-то он об этом не задумывался. Маленькое семейство фрейлейн Гвенды поселилось здесь только в конце августа, но вот Шульциху, мастерицу составлять счета, я завтра прямо с утра возьму в оборот — как насчет платы за квартиру, свет и газ? Какие-никакие деньги он выручит, и, хотя по меркам черного рынка это будет кот наплакал, для человека, у которого нет ни гроша, немного денег — это уже немало денег.

Рассуждая подобным образом, Долль разглядывал замки на дверях кладовок, которых в этой барской кухне было аж две — одна справа от окна, другая слева. Ну конечно, сказал он сам себе с легким вздохом. Одна для Шульцихи, другая для фрейлейн Гвенды. Доллей никто в виду не имел. С этим тоже нужно что-то делать. Завтра утром пойду в жилищное управление и выясню, на что мы имеем право. Впрочем, нет — первым делом в продовольственное управление за карточками; невозможно больше выпрашивать, одалживать и покупать из-под полы.

Остановившись перед кухонным столом, Долль окинул его задумчивым взглядом. Эх, жаль, что стол коротковат и жестковат — спать на нем не ляжешь. Может быть, устроиться в ванне? Но от одной мысли об этой ледяной лохани его снова забил озноб, все еще гнездившийся в теле, и он тут же отбросил эту идею. Кусочек коридора застлан ковролином, а на вешалке в прихожей висят какие-то женские пальто — ими вполне можно укрыться.

Но все же что-то не давало ему покоя, и наконец он сообразил, что в квартире-то шесть с половиной комнат, и половина — это каморка для прислуги. Он заглянул туда и щелкнул выключателем, но свет не зажегся: то ли проводка повреждена, то ли лампочки в патроне нет. Тогда он вернулся на кухню, походя сунул зажигалку к газовой горелке, отыскал в мусорном ведре газету и свернул из нее факел. И с этим факелом отправился обратно в комнату прислуги.

Да, кровать на месте, на ней матрас и даже подушка, но больше нет ничего: ни белья, ни одеяла. А какой холод в этой берлоге! Долль поднес догорающий факел к окну и увидел, что рамы скалятся осколками. Свежий ночной воздух беспрепятственно вливался в каморку. Тем не менее более роскошных хором не предвиделось, а кровать — это все-таки кровать, и он, в конце концов, мужчина. Ему даже в голову не пришло перетащить кровать в другое помещение — к примеру, в натопленную кухню, где все окна целы. Нет, этой мысли у Долля не возникло, именно потому, что он был мужчина — так, по крайней мере, сочла Альма, когда впоследствии он рассказывал ей об этой ночи.