Кошмары

Рано утром его разбудил камердинер, доложивший, что машина подана и все вещи собраны. Ян Олислагерс не спросил его относительно господ, но сам присел к столу, чтобы написать графу. Он сочинил, одно за другим, три письма – и все три разорвал. Когда экипаж миновал ворота парка и погрузился в утреннюю мглу, он вздохнул с облегчением:

– Слава тебе, Господи!

III

Он уехал в Индию. На этот раз он не посылал больше открыток. Через полтора года он получил одно письмо, которое долго путешествовало вслед за ним, адресованное ему в Париж. Адрес был писан рукой графа; в конверте находилось извещение о смерти графини. Ян Олислагерс тут же ответил; он написал красноречивое, умное послание, коим остался очень доволен. Однако на него он не получил ответа. Только год спустя, когда фламандец снова попал во Францию, до него дошло второе письмо от графа.

Письмо было короткое, но сердечное и теплое, как в былые времена. Граф просил его именем их старой дружбы при первой возможности приехать к нему в Ронваль. Дело касалось завещания графини.

Ян Олислагерс понимал, что эта поездка не обещает ничего приятного. Он не питал ни малейшего любопытства к развязке семейной драмы, давно уже сделавшейся для него совершенно чуждой. Когда он, наконец, решился поехать, в нем в самом деле заговорили голоса памяти о старинной дружбе.

Граф не встретил его на вокзале, но слуга, который привез гостя в замок, сейчас же по прибытии пригласил его в библиотеку, где ожидал господин. После такого приема Ян Олислагерс уже не сомневался, что новое посещение замка не сулит ему добра. Поэтому он, вместо того, чтобы сразу отправиться к хозяину, поднялся в приготовленную для него комнату, твердя себе, что с неприятностями – чем позже, тем лучше. Он принял ванну, без спешки переоделся и, почувствовав голод, велел подать себе в комнату какой-нибудь снеди. Был уже поздний вечер, когда он отважился-таки пойти поздороваться со своим другом.

Он нашел графа сидящим перед камином. В руках у того не было ни газеты, ни книги, а между тем он, по-видимому, просидел так уже много часов: пепельница перед ним ломилась от выкуренных папирос.

– Ах, вот и ты, наконец, – мягко сказал граф. – Я тебя заждался. Не желаешь вина?

Фламандец обрадовался такому дружескому приему. После трех-четырех бокалов старого бургундского он почувствовал, как к нему вернулась обычная самоуверенность. Усевшись поудобнее в широком кресле, он произнес почти доброжелательным тоном, одну ногу забросив на другую:

– Ну, рассказывай!

Но граф ответил скорбным шепотом:

– Извини, но я бы предпочел, чтобы сначала ты рассказал мне, что можешь…

Ян Олислагерс приготовился к сентиментальному словоизлиянию: делать нечего, приходится извиняться – дать исповедь о своих прегрешениях. Но граф не допустил этого. Едва успел фламандец заикнуться, как он перебил его:

– Нет-нет, не надо! Извини, я не хочу мучить тебя. Станислава все рассказала мне.

– Все… рассказала? – повторил Олислагерс нерешительным тоном.

– Да, когда пришла от тебя из парка. Впрочем, я мог бы и сам догадаться об этом. Было бы истинным чудом, если бы ты не полюбил ее. – Олислагерс хотел возразить, но граф продолжал, взмахнув рукой: – Помолчи немного. Она, понятное дело, также должна была полюбить тебя. Таким образом, все произошло по моей вине – не следовало тогда тебя в замок приглашать… Я сделал вас обоих несчастными – и себя за компанию… горе мне.

Фламандец крайне смутился. Он кинул только что вынутую папироску в камин и закурил новую.

– Станислава сказала, что вы любите друг друга. Она просила меня дать тебе средства – не великодушие ли это было с ее стороны?

Ян еле удержался, чтобы не ошеломиться напоказ, только шепнул, содрогнувшись:

– Бог ты мой…

– Но я не мог сделать этого и поначалу даже не понял, как сильно и велико было ее желание. Я отказал ей и допустил, чтобы ты уехал. Каким несчастным ты должен был себя чувствовать тогда, мой бедный друг! Можешь ли ты простить меня? Я знаю, как она могла заставить страдать, и знаю, какую любовь внушала эта женщина!

Ян Олислагерс наклонился, взял каминные щипцы и стал бить ими по обуглившейся головешке. Его роль становилась невыносимой – он почувствовал, что пора прекратить этот разговор. Он резко заметил:

– Да, черт возьми, я тоже имею понятие об этом!

Но граф продолжал говорить прежним удрученно-мягким тоном:

– Еще бы! Ты, конечно, знаешь это не хуже меня. Но пойми – я не мог исполнить ее просьбу. Не в силах был расстаться с ней! Не мог… простишь ли ты меня?

Фламандец вскочил с кресла и грубо бросил графу в лицо:

– Если не перестанешь говорить глупости, я сейчас же уйду отсюда.

– Извини! – поспешил смягчить гнев друга граф, схватив того за руку. – Я не буду более терзать тебя. Я желал только…

Тут Ян Олислагерс понял, что граф тронулся рассудком от горя, и решил больше не противиться его безумию. Он ответил крепким рукопожатием и, вздохнув, произнес:

– Если так, то от души прощаю тебя.

– Благодарю!

Оба смолкли. Немного погодя граф встал, взял со стола большую фотографию в раме и протянул ее своему другу:

– Возьми, это для тебя.