Космаец

Космаец вздохнул и проглотил невидимую слезу. Глядя на родные горы, которые взрастили его и наполнили его грудь живой силой, он все еще не верил, что снова стоит у их подножия. Все вокруг было знакомо: островерхие холмы, крутые скалы, плоскогорья, глубокие овраги, поросшие лесом. Сейчас лес окрашен в золотые тона осени, он спускается с гор и открывает тесные долины, утыканные двумя рядами домиков. Потом идут густые сливовые сады, за ними обнесенные живой изгородью виноградники с маленькими шалашами и утопающие в вечерних сумерках белые дома с остроконечными крышами и высокими трубами — все это не просто знакомо, все до боли дорого.

Ой, Космай, леса густые.
Армии прошли большие,
Кровь горячую пролили,
Кровью землю затопили,
Затопили землю, как цветы, росой,
Некому ходить теперь по земле родной.

На голос партизана откликнулось эхо глубоких ущелий. Эхо повисло над селом, неслось над лугами и лесочками, как эхо первых партизанских выстрелов, грянувших на Космае, выстрелов, что звали людей на восстание. Раде смотрел на несчастный хмурый Космай. Горы были мертвы… На опушках, как поломанные кости, торчали спаленные загоны для скота, нигде не видно овец, не слышно звона колокольчиков. Спускались холодные сумерки, словно спешили все спрятать, и Космаец потихоньку повернулся и пошел к деревне. Он был озабочен и молчалив. Но, войдя в тесную комнату, где расположилась канцелярия, он позабыл обо всем. Посреди небольшого квадратного стола горела лампа, вокруг сидело несколько человек.

— А вот и Космаец, — весело воскликнула Катица, когда он открыл дверь.

— Кому я нужен? — спросил Космаец.

— Мне! — ответил знакомый мужской голос, и навстречу ему поднялся сухощавый поручник среднего роста с новыми желтыми треугольниками на воротнике френча и с двумя звездочками на рукаве.

— Иво! Не может быть!.. — Космаец протянул руки, и, они обнялись, как родные братья, которые не виделись несколько лет.

— Медведь, не тискай меня так, задушишь, — засмеялся Божич. — Ишь ты, отъелся на бесплатных сербских хлебах.

— Еще бы, — не снимая рук с плеч Божича и разглядывая его со всех сторон, как девушку на смотринах, ответил Космаец. — Да и ты не очень-то отстал от меня… Погоди, что это у тебя на рукавах? Ты поручник?

— Вот ты, брат, немного отстал.

— Ну, беда не велика… Рассказывай, что нового.

— На войне самая лучшая новость, когда нет никаких новостей.

— Для нас это не так. Последние два дня мы живем как на необитаемом острове. Немцы разбили наш радиоприемник, а газет нет. Расскажи, что там слышно о русском наступлении.

— Продвигаются вперед.

— Это я сам знаю, но где они?

— Вчера освободили Смедерево и Велику Плану.

— Велику Плану? Да это отсюда меньше двух дней ходу. Товарищи, вы слышали? — закричал Космаец. — Мы накануне встречи с русскими.

— Да что ты так орешь, мы не глухие, — сказал кто-то из полумрака.

— Извините, товарищ комиссар, я не заметил, что вы тоже здесь, — смущенно пробормотал Космаец, увидев комиссара батальона Алексу Алексича, который сидел с русским автоматом на груди, и улыбаясь крутил свои длинные усы.

Комиссар уже переоделся в новый френч болгарского офицера, это придавало ему солидность и важность. Вместо крестьянских штанов на нем были брюки альпийского солдата. В форме, перехваченной офицерским ремнем, он казался гораздо моложе, чем в день встречи с Космайцем за околицей села. Усы украшали его, как косы молодую женщину, и придавали ему солидность, которой не имели многие партизанские комиссары. Революция выдвинула на политические должности студентов, гимназистов и вообще, сознательных людей молодого поколения, к их числу принадлежал и Алексич. И хотя этот простой шумадинский крестьянин не знал ни закона Ньютона, ни теоремы Пифагора, ни года рождения Вука Караджича, а первое восстание Карагеоргия путал со вторым восстанием Обреновича, он был прирожденным современным политиком. В свои двадцать восемь лет он знал многие работы Ленина, цитировал Маркса и читал Энгельса, как любимого писателя; с его произведениями Алексич познакомился еще на военной службе. Ему довелось служить в те тяжелые годы, когда Мачву и Посавину потрясали крестьянские восстания. Вместе с полком и он попал в эту кашу, и ему приказали стрелять, если он увидит, что собралось вместе более десяти человек.

— Слушай, Алекса, в кого же нам приказывают стрелять? — спросил его как-то один из товарищей — белградский маляр. — Неужели мы будем убивать своих братьев?

— Мы давали присягу, и ее надо выполнять.

— А что бы нам сказал Маркс, если бы он поднялся из могилы и увидел, что мы убиваем его детей?

— Какой там еще Маркс?

— Мой и твой дед. Тот, который подарил человечеству разум.

— Мой дед не Маркс, а Петроние.

— Ну и сразу видно, что ты сопляк. Подними дуло выше. Еще выше. Так… Стреляй в воздух, чтоб ты окривел.

— Сержант ругается, грозит.