Космический бог

Он дрожал весь с головы до ног и не мог унять дрожи. Он сделал шаг и пошатнулся. Нет, хватит, прочь, прочь от этого ужасного места!

Но не тут‑то было! Кусты на повороте уже не колыхнулись: они пали, как занавес, поваленные новой лавиной сирилл. Архипов в исступлении полоснул лучом поперек тропинки. Первый ряд повалился, но трепещущий завал почти не задержал животных. Архипов бил лучом налево, направо, наотмашь рубил им, словно огненным мечом. Перед ним громоздились груды, и он все бил и бил, бил по живому и по мертвому; а сириллы, и, кажется, уже не только сириллы, все мчались, и это было кошмаром. Словно сама природа вдруг двинулась на пришельца–человека, чтобы смять, уничтожить его.

И еще несколько минут Архипов палил лучом, хотя бить было уже некого — звериный поток иссяк. Когда человек сообразил это, он вынужден был присесть в изнеможении. Раскаленный пистолет жег ладонь даже сквозь перчатку. Одежда была мокра от пота.

Но треск в кустах опять заставил его вскочить. Да что же это такое?.. Он озирался, переполненный самыми дикими догадками. Треск шел неизвестно откуда и не походил на прежний. В нем была угроза и победная сила, как в скрежете челюстей, перемалывающих добычу. Напрасно, однако, Архипов силился разглядеть причину треска. Пыль. Она висела над полем битвы густым дымным пологом.

Сквозь пыль с трудом пробивался рыжий свет дня, огненными бликами падая на тропинку. Их шевеление чем‑то остановило внимание Архипова. В них была странная краснота. И подвижность.

“Что это значит? Все это. Животные, треск, блики… Хоть бы минуту передышки, чтобы сообразить…”

Дымный полог колыхнулся перед ним, видимо, от порыва ветра. Полынья света расширилась и тронула дальний куст. И куст внезапно охватило пламя! Архипов вскрикнул: куст пылал с оглушительным треском.

И тут Архипов понял все… Сразу, окончательно. Понял и замычал, словно от боли. На него, на сирилл, на все живое шли огонь и дым. Шел треск лесного пожара, от которого должны были спасаться все — и люди и звери. Пожар, только пожар гнал сирилл по тропинке напрямую, слепо, безоглядно, по кратчайшей и удобнейшей дороге, на которой вздумалось оказаться человеку, настолько далекому от жизни леса, что он ничего не понял, не посторонился, не побежал бок о бок с животными, а бездумно рубил своим сверкающим мечом, как будто в эту минуту ему могла грозить опасность большая, чем сгореть заживо.

Как ни страшно было это открытие, Архипова прежде всего охватил стыд, горький и едкий стыд. Устроить такую бойню! Кромсать на куски тех, кто искал спасения и указывал ему путь к спасению!

Архипов последний раз бросил взгляд на печальный памятник своему высокомерию — груду мертвых тел, к которым уже подбирался огонь. И побежал, отшвырнув тяжелый пистолет. Побежал стремглав по прямой, кратчайшей дороге, не глядя по сторонам, не рассуждая, готовый грудью снести любые препятствия. Побежал так, как перед этим бежали сириллы.

ЧАРА

На Марсе для человека нет запахов. Может быть, ветер Марса горек и щемящ, травы пахнут нежным солнцем и после гроз там дышится необыкновенно. Этого мы не знаем и скорей всего никогда не узнаем. Для нас везде и всюду Марс пахнет резиной и металлом, процеженным воздухом заплечных баллонов.

Вот как сейчас.

Я иду дном узкой каменистой ложбины, в руке у меня геологический молоток. Синеватые в отливе пластинки сланца хрустят под ногами. Звук как будто приглушен ватой. Первые дни пребывания в глухой разреженности Марса хотелось трясти головой, чтобы из ушей выскочила несуществующая вата. Теперь я свыкся, иду, не замечая странностей. Солнце палит нещадно, над откосами курится зной, но внимание мое поглощено другим.

Впереди меня идет Таня. Ее тень танцует на искрошенных глыбах, на поблескивающих слюдой осколках сланца, — так легки и непринужденны движения девушки. Она тоненькая, стройная; баллоны на спине сидят ловко и словно ничего не весят. Глядя на нее, я слепну от нежности. Я уже ничего не вижу, кроме потемневшей на лопатках кофточки, упругих в ходьбе ног, прыгающей на бедре сумки, рук, несильно сжатых в кулачки.

У поворота она останавливается, машет мне. Я подхожу.

— Дайка.

Ее палец указывает на ровную жилу серого камня, косо секущую напластования сланцев.

— Сиенитовая дайка, — соглашаюсь я.

Она кивает. Ее плечо рядом с моим.

Словно поглощенный делом, я смотрю на дайку, но украдкой я весь в боковом зрении и вижу я не изломы камня, а бисеринки пота над ее бровью, оспенную метку на смуглом плече, успокаивающееся дыхание груди. Даже тупое рыльце маски не портит Таню. Мне немножко совестно рассматривать ее вот так, что‑то есть в этом воровское. И стыдно, что я забываю о своем долге исследователя.