Космический дальнобойщик

Я воспользовался преимуществом их колебаний, чтобы вскочить и побежать, поливая коридор за своей спиной мощным потоком выстрелов. Я пробежал через следующее пересечение коридоров и застиг врасплох двух ментов, которые планировали напасть на меня сзади. Я продолжал стрелять назад на бегу, бросился вправо, пробежал мимо полок с картонными коробками, мимо ряда шкафчиков для одежды, а потом нашел двойные двери. Я присел и аккуратно и осторожно приоткрыл одну из дверей. Огромные двери гаража были закрыты, несколько патрульных машин стояло на домкратах, но не было никаких механиков и ни одной машины, которой можно было бы воспользоваться. Однако в углу была еще и маленькая дверь, и я промчался к ней, прекрасно зная, что я потерял время и теперь наверняка все выходы будут под прицелом.

Я прижался к стене и схватился за ручку двери, аккуратно приоткрыв ее. Огонь автоматов прорезал то место, где я должен был бы стоять, если бы хотел совершить самоубийство. Луч сконцентрированной энергии прорезал воздух и зажег небольшой пожар среди полок с коробками вдоль одной из стен. Это одна из причин, почему такое оружие нельзя применять внутри зданий и помещений. На меня бросили в бой все, что можно. Пули высокого давления впивались в дюропену, рикошетивший свинец и сталь пели песни по всему гаражу.

Одна из дверей повисла на петлях: кто-то вошел. Я оглянулся в поисках убежища, но был в десяти шагах от чего-нибудь подходящего.

– Порядок, камрада. Все кончено. Бросай оружие.

Это снова был старый Фред, который нацелил на меня снайперскую винтовку поверх прозрачного фонаря полицейской патрульной машины. Он злорадно усмехался, и что-то подсказало мне, что совершенно безразлично, брошу я пистолет или нет. Но выбора у меня не было, поэтому я бросил пистолет на пол так, что слышен был стук. Фред поднял прицел до уровня глаз, наслаждаясь своим переживанием, он набрал воздуха в грудь, словно участвовал в финале турнира милицейских снайперов, он все делал, как полагалось, как надо было по книжкам, он уже видел мысленно очередной платиноиридиевый трофей для своей коллекции на каминной полке, потому что все, что от него требовалось, – это как следует нацелить свой выстрел, только нажать курок, и потом можно идти праздновать вместе с мальчиками и девочками, с соевым пивом и хрустящей картошкой...

Петровски, словно пуля, ворвался в двери и врезался прямо во Фреда, так что тот полетел через весь пол и врезался в стеллаж с инструментами. Когда прекратились грохот и звон, Фред лежал на спине под грудой металла, вырубившись насмерть. Задолго до того, как я сделал хоть долю движения, чтобы нагнуться за своим пистолетом. Петровски уже нацелил на меня свою пушку. Я был поражен его быстротой, тем, какие ловкие у него оказались и ноги, и руки.

– Так вот. МакГроу, – сказал он. – Хватит нам рассуждать над тем, почему мы вас задержали, теперь всему есть причина. Правильно? – в его голосе не было никакого триумфа, просто окончательность и решимость.

– Я рад, что все так чудесно устроилось. Ей-богу, так оно и было.

Обрывок разговора донесся до меня как раз в тот момент в блоке камер, когда прозрачная дверь в мою ячейку захлопнулась и отрезала интересный разговор.

– Полковник-инспектор, я понимаю, что ваш ранг и ваши особые полномочия от центрального командования требуют от нас нашего полного содействия и сотрудничества, но я должен вам указать, что...

Тот, кто говорил, носил лейтенантские погоны и шел в той торжественной процессии, которая меня сюда привела. Он как раз и выглядел так, словно был тем самым Элмо, чье имя значилось на двери. Я растянулся на койке. У Петровски были свои проблемы, у меня – свои, но мне не хотелось думать ни над теми, ни над этими. Мне хотелось пока просто лежать здесь и дать воздуху, профильтрованному сквозь вентиляцию, омывать меня. Я слушал, как шумят машины по очистке воздуха, заглушая тишину камеры. Матрас был комковатый и вонял мочой и плесенью, но мне и на это было, в общем-то, наплевать. Я дал своим мозгам как следует отдохнуть, позволил им встрепенуться и посчитать секунды, которыми измеряется отведенное мне время, каждую порцию крови, которой сопровождается наша печаль, наша радость. И потом мне пришла в голову одна мысль: можно очень легко подсчитать хорошие минуты и радости моей жизни, потому что они так легко выделяются во всей пакости и дерьме. Хорошие вещи – это преимущественно негативные понятия: отсутствие боли, когда нет горя, нет беспокойств. Любовь, отсутствие ненависти. Удовлетворение, то есть, смерть лишений.

И я сказал себе: к черту все это.