Космонавт из Богемии

– Я хочу тебя видеть.

– А вдруг я тебя убью? – спросил я.

– Так сказал бы твой дед. Ты сейчас звонишь с пражского номера.

– Я буду возле своего памятника. Завтра. В полдень.

– Ты учился неподалеку от этого парка. Потому я и попросил установить памятник там. Но, возможно, я сейчас говорю сам с собой, – сказал Зайиц. – Я схожу с ума. Это ты?

– Для тебя было бы лучше, чтобы нет, – сказал я и повесил трубку.

Я нашел убежище в закрытой булочной, выставленной на продажу, съел кусок холодной пиццы на ужин. Скоро здесь появится новый владелец, и тогда это место обретет новую жизнь. Довоенный пол там сохранился еще с тех времен, когда каменная кладка была искусством. Он казался холодным на ощупь, я подстелил скатерть и рассматривал выцветшие старые картинки, рекламировавшие былое меню. Тысячелетия назад первые люди научились измельчать зерна пшеницы и запекать полученную замазку, что изменило человеческий род. Даже теперь, когда повсюду кулинарные изыски и деликатесы, в эту ночь в пекарне меня успокаивало изображение простой булки с золотистой корочкой и нежно-белой внутри. Как она хрустит, когда рвешь ее пальцами.

Цель моей новой миссии волновала. К Ленке я вернуться не мог, я теперь не принадлежал ее миру. А поскольку Вселенная постоянно расширяется, больше мы никогда не вернемся друг к другу. Но Человек-Башмак…

Радислав Зайиц. Он не подчинился законам физики. Каким-то образом вернулся. Он знал меня. Он знал Туму. Я всегда считал, что он узнает обо мне, хотя бы из газет. Я надеялся, что он наблюдал за моим триумфом. Но его дружба с Тумой открыла глубины отдельного космоса, начавшегося не со случайного взрыва энергии, а с тщательно разработанного плана. Засыпая в пекарне, где вокруг моих ботинок шныряли мыши, я уверился, что все случившееся было как-то им подстроено.

Ранним утром я проснулся и поехал в Вышеград, старый город, возвышающийся над рекой Влтавой. Призраки былых королей несли стражу над переулками и фонтанами, магазинами и башнями, приглядывали за душами плетущихся в школу детей и прыгающих в трамвай взрослых. Может, призраки и за мной наблюдали. Больше тысячи лет назад принцесса Либуше, стоя на Вышеградском холме и глядя за Влтаву, провозгласила: «Я вижу великий город, чья слава вознесется до звезд». Она велела своим людям идти в селение и отыскать крестьянина, мастерящего порог в доме.

Либуше объявила, что над этим порогом должен быть возведен Пражский град. «Даже самые знатные аристократы должны низко склоняться перед порогом, потому я нарекаю сей город Прагой». Праг. Порог. В основании Праги заключена поразительная двойственность. Глядя за реку, Либуше видела образ тысячи башен, касающихся облаков столь высоких, что их можно разглядеть из Стамбула или Британии, может, даже с Божественного престола. Тем не менее городу дали имя самой скромной части всякого сооружения, порога, линии, отмечающей вход и выход – символа, на который никто дважды не глянет.

Может быть, эта двойственность – скромность имени в контрасте с внешним величием, подкрепленная браком принцессы Либуше и простого деревенского пахаря Пшемысла, ставшего первым правителем богемских земель, – и была причиной того, что Прага пережила гражданские войны и культурное влияние Австро-Венгрии, оккупацию фашистами и большевиками? Может быть, этот мир связан собственной двойственностью, скромным началом в единении с невозможной мечтой. То видение, открывшееся Либуше за рекой, – начало. Я – конец. Прага прикоснулась к небу вместе со мной, в исполнение пророчества, дарованного Либуше при ее рождении. Не так важно, что в Пражском граде размещался когда-то император Священной Римской империи и что первый парламент Богемии собирался в ее стенах. Лишь со мной история этого города завершила свой полный круг.

Я доехал до Нове-Места, оставил мотоцикл в нескольких кварталах от Карловой площади. Здесь был мой дом, когда я учился в университете. Он немного изменился. Не сновали больше повсюду студенты с тяжелыми рюкзаками. Их сменили толпы туристов, сверяющих карты и расписания. Я побродил по улицам вокруг площади и поучаствовал в жизни моего города. Дал денег труппе из трех актеров, представлявших Шекспира в фургончике на стоянке, поел хот-догов, заплатил служителям в туалете за аккуратно сложенную туалетную бумагу.

Вдалеке зазвонили церковные колокола, маленький мальчик уронил мне на ноги мороженое, и его родители стенали на итальянском. Я прошел по переулку, превращенному в лавку с детскими книгами, где юнцы рылись в ящиках с рисунками и литературой. Улица заканчивалась коммуной бродяг, состоящей из палаток и куч одежды, а охрану несла бдительная дворняжка. Я скормил собаке завернутые в салфетку остатки сосиски – вероятность наткнуться на бродячего пса в Праге достаточно высока, и я предпочитал быть готовым, – и хранитель сокровищ коммуны облизал мне пальцы.