Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

…Какой тут монастырь, до него ли дело, – сказал он, вздохнув с сожалением. – Помочь бы тем, кто остался, старикам да старухам дожить свой век, тут не до хорошего. Деревня заглохла, бросили ее, все кто мог, поразъехались. У нас половина родственников была, родова наша отсюда, так поумирали все. Вот еще Пашка со Славкой что-то промышляют. Ладно, рыбы наловят, бабкам несут, кто остался. А те им – самогон. Такой у них круговорот в природе. Старичье же, если когда в райцентре и бывали, то теперь как им туда добраться? И где он, райцентр? У них там, наверху, административно-географический зуд какой-то. То все поделят, то вновь объединят. А где, например, простым жителям пенсию себе начислить, уже неизвестно. Или к какой поликлинике относятся? А ведь всю жизнь в колхозе проработали – и нет никакого колхоза. Сейчас кому все люди оставшиеся нужны? Какие-то справки надо оформить, записи в трудовой книжке подтвердить. Тут и грамотный юрист не разберется. Я приезжаю, справки соберу, бумаги составлю. Туда раз отвезешь, оттуда, – не наездишься. В очередях стоять. То одного нет, то другого. То печать, то подпись. Морока.

– Как же это… странно… забросили деревню, как в джунглях Амазонки каких-нибудь, – удивилась Надя.

– Да тут давняя одна история, – горько усмехнулся Петр Алексеевич. – Я сколько лет приезжал, но у меня только отпуск… и то еще когда вырвешься. Мешок писем заберешь им с почты, что накопились. Бывало, ходишь, куда ни стукнешь – заколочено, уж на погост снесли. Эту деревеньку еще тогда… давно… в советские годы от мира отрезали. Ну, бездорожье, от основной трассы километров тридцать – но это, считай, все девяносто. Там одно место, дорогу овраг разъел, в распутицу и вовсе непроходимо. Сколько лет спорили да рядили, кому дорогу проложить, кто на себя возьмет. Еще линию тянуть, электричество. А на моторке добираться, так бензин дорог, не напасешься. Ну и, наверное, это в шестидесятых годах было, в шестьдесят четвертом, что ли… собака почтальоншу покусала. Да собачонка-то, кабысдох безродный. Кикимора, так и звали, я помню. А у почтальонши ребеночек малый, она грудью кормила, у нее молоко пропало. Испугалась, одним словом. В общем, такое дело. И кто знает, может, слухи? Кому это, что2 в голову взбрело? А почтальоны, будто сговорились, стали обходить деревеньку. Почтальоны! Женщины, в основном. На велосипеде, покрути-ка педали. У них на все отговорки: дождь, слякоть, распутица, зима. По снегу – на лыжах. А то заболеют, а то вообще работать некому. Ну, если только трактор пробьет дорогу, это когда колхоз был. Из военкомата наведывались, если им надо, БТР брали в военной части. Участковый приплывал на моторке, но только чтобы ему рыбалку устроили. К тому же, говорят, шалили здесь по лесам. Места глухие, может, и ограбили кого. Пронеслась дурная весть, из памяти не вытравишь. У них, у почтальонов, это как бы в крови. Кто на почту новый устраивается, тому это передают. Молва народная. Местные, конечно, возмущались, писали куда-то, ездили, подписи собирали… да все без толку! Это же – опять через почту. И затеряется бумажка, и письмишко не дойдет. Все из-за собаки какой-то… сожрала собачка деревеньку! Неперспективное место, гиблое, так они решили, почтальоны. И как без вестей? Как выжить? Ни посылки, ни открыточки к празднику, ни газет. Про жителей почти совсем забыли. Ребята подрастали, сразу в интернат, в армию, учиться. Девчонки замуж повыскакивают. Ну и все, кто же здесь останется? Заговор у них, что ли. Сорок лет про ту собаку помнят. Память у них такая, особенная.

Да, что-то в этом есть печальное, думала Надя тем вечером, перед сном. Прямо журавлиная тоска – в синеве логотипа «Почта России». Конвертик, скользнувший с небес. Да и во всей почте (горячий сургуч, посылочный картон, мохнатые гусеницы шпагатов, женщина, штемпелюющая конверты, будто желая до кого достучаться) – грусть от непостижимых пространств, сошедшихся в почтовом пункте, напоминающих о расстояниях, что разъединяют любящие сердца. Железные дороги, поезда, аэропорты. Склады, перроны, электрокары. Раньше она видела, сколько бабушке и дедушке приходило писем, открыток на каждый праздник от всех их друзей по всей стране. Они сами писали очень многим. Она помогала бабушке, сочиняла послания, выводила аккуратные буквы. Но с каждым годом все меньше… И так почти иссяк ручеек – не стало адресатов. Они ходили с бабушкой на почту. Отправляли открытки, подписывались на газеты, получали ее пенсию. Однажды видела: мужчина в возрасте, поседевший, сначала вынимал, составлял опись – вновь все упаковывал в ящичек. И очередь напряженно ждала. Его заставляли пройти эту процедуру несколько раз: то одно не по инструкции, то другое. Он молча, смиренно перекладывал пачки дешевых сигарет, мыло, сало в серой бумаге, чай, вязаные носки. Все это, как она поняла (кто бы не понял, все в очереди поняли и молчали, и ждали смиренно), в тюрьму его сыну. «На тюрьму», как-то уважительно сказал сам мужчина.