Космополис

Он глянул в окно, отвечая тихо — тема была ему настолько безынтересна, что замечание пришлось адресовать стали и стеклу снаружи, равнодушной улице.

— В том, что я влиятельный человек, который предпочитает не метить территорию отдельными струйками мочи, — может, так? Мне следует за что-то извиняться?

— Я хочу домой, целоваться взасос с Максимой.

Машина не двигалась. Сверху обрушивался грохот, от которого прохожие, идя мимо, прикрывались: гортанные раскаты гранитной башни имени огромной инвестиционной фирмы, ее возводили на южной стороне улицы.

— Вам, кстати, известно, что сегодня за день.

— Известно.

— Сегодня у меня выходной, черт побери.

— Я это знаю.

— Мне отчаянно нужен этот лишний день.

— Я знаю.

— Ничего вы не знаете. Вы не можете знать, каково это. Я мать-одиночка в бедственном положении.

— У нас ситуация.

— Я мать и бегаю в парке, как вдруг у меня в пупке взрывается телефон. Думаю, что это ребенкина нянька — она никогда не звонит, пока температура не поднимется до ста пяти.[10] А у нас, оказывается, ситуация. Еще какая ситуация. Иену сносит так, что нас может раздавить через несколько часов.

— Выпей воды. Посиди на банкетке.

— Мне нравится лицом к лицу. И мне совсем не обязательно смотреть на все эти экраны, — сказала она. — Я и так знаю, что происходит.

— Иена упадет.

— Точно.

— Потребительские расходы снижаются, — сказал он.

— Точно. А кроме того, Банк Японии оставил процентные ставки без изменений.

— Это сегодня случилось?

— Это случилось ночью. В Токио. Я позвонила своему источнику в Никкей.

— На бегу.

— Пока рвала когти по Мэдисон-авеню, чтобы успеть сюда.

— Иена не может подняться выше.

— Это правда. Точно, — сказала она. — Но она только что поднялась.

Эрик посмотрел на нее, розовую, взмокшую. Машина слабо продвинулась вперед, и в нем шевельнулась меланхолия — казалось, ей пришлось преодолеть глубочайшие долы пространства, чтобы дотянуться до него, застрявшего посреди города. Он выглянул в окно — причудливый композит, эти люди на улице машут проезжающим такси, перебегают на красный свет, все вместе едины и цельны, стоят в очередях к банкоматам у банка «Чейз».

Она сообщила Эрику, что он выглядит кисло.

Автобусы рокотали по улице двойками, кашляя и задыхаясь, попарно или строем в затылок, короткими очередями выпускали людей на тротуар, живая добыча, ничего нового, там же и строители обедали, усевшись под банковские стены, вытянув ноги, ржавые башмаки, оценивающие взгляды — все нацелены на поток людей, марш мимо, приглядываются ко внешности, к шагу и стилю, к женщинам в деловых юбках, они чуть ли не бегут, к женщинах с головными гарнитурами и в сандалиях, к женщинам в мешковатых шортах, к туристкам, к иным обалделым и лоснящимся, с ногтями из кино про вампиров, длинными, к клыкастым и наштукатуренным, эти рабочие настороже, подмечают любую причудь, тех, у кого прически, одежда или походка могут быть насмешкой над тем, что эти рабочие делают, на высоте сорока этажей, либо зануд с мобильниками, которые раздражают их вообще.

Такие сцены его обычно возбуждали — великое алчное течение, в котором каждый анекдотический миг лепится физической волей города, лихорадкой человеческих я, притязаниями промышленности, коммерции и толпы.

Он услышал собственный голос из некой точки недалекого пространства.

— Я вчера ночью не спал, — сказал он.

Машина пересекла Мэдисон и остановилась перед Торговой библиотекой,[11] как и планировалось. В обе стороны по улице тянулись едальни. Он подумал обо всех, кто ест, о жизнях, что истощаются за обедом. Что стоит за этой мыслью? Подумал об уборщиках, сметающих крошки со столов. Официанты и уборщики не мрут. Не являются только едоки — один за другим, с течением времени, берут и не приходят за своим супом с пачкой крекеров в придачу.

К машине подошел мужчина в костюме и галстуке, в руках — небольшой ранец. Эрик отвернулся. Из разума слилось все, за исключением чего-то связанного с пафосом самого слова «ранец». Ведь может рассудок вдруг отупеть — тактическая уловка уклонения или подавления, реакция на вдруг нависшую угрозу, прилично одетый человек с бомбой в чемоданчике, что даже в самой изобретательной мысли не найдется утешения, не останется времени на прилив ощущений, на естественный бросок, которым может сопровождаться опасность.

Когда мужчина постучал в окно, Эрик на него не взглянул.

Тут же на месте оказался Торваль — взгляд тугой, рука под пиджаком, с флангов заходят два помощника, мужчина и женщина, поразительно жизнеподобны, вынырнув из визуальной статики обеденного роя на улице.

Торваль навис над человеком.

И спросил:

— Вы, блядь, кто?

— Прошу прощения.

— Время ограничено.

— Доктор Инграм.

Торваль уже заломил мужчине руку назад. Прижал к борту автомобиля. Эрик подался ближе к окну и опустил его. В воздухе мешались запахи еды — кориандр, луковый суп, чад жарящихся пирожков с говядиной. Помощники встали вольным оцеплением, оба лицами прочь от места действия.

Из японского ресторана «Ёдо» вышли две женщины — и тотчас нырнули обратно.