Космополит. Географические фантазии

Разумеется, взвешенное отношение к уникальным чертам своей истории не спасает японцев от напора чужеземных варваров вроде меня, рассчитывающих присоединить Японию к родине своей души. Пускаясь в охоту, я подстерегаю островные странности, избегающие утюга глобализации. Ну, например, того юношу, что, не желая терять нить беседы на узкой тропе дворцового сада, быстро и чрезвычайно ловко шел передо мной задом. Или умного профессора, прервавшего нашу слишком долгую встречу, чтобы каждый в одиночестве смог освежить нарождающееся чувство взаимной приязни. Или пожилую коммунистку, которая кровожадно жалела, что американцы не повесили императора, тут же признавая, что казнь привела бы к исчезновению страны, не способной выжить без хризантемного трона.

Зная за собой грех экзотики, японцы изо всех сил стараются быть на себя непохожими. Как раз поэтому я тут видел много знакомого: хулиганов почище рязанской шпаны, девиц, раскрашенных под русские заварные чайники, аспирантов, резавших правду-матку с горячечным восторгом провинциальных интеллигентов. Кроме того, я познакомился с ректором Токийского университета.

– К русским, – сказал он по-русски, – у меня один вопрос: когда наконец Герман закончит свой новый фильм?

Я думаю, что японцы ценят Германа, потому что у него в кадре тоже тесно. Понимая наши беды, они вообще любят нас больше американцев и сильнее, чем мы того заслуживаем. Скажем, моя переводчица, чтобы сделать мне приятное, отказалась от претензий на спорные острова, признав, что до войны там все равно никто не жил, кроме крабов, а они доступны лишь богатым.

Ответную любовь японцы принимают с самурайской сдержанностью. И их легко понять, если вспомнить, что у нас разные интересы. В их истории нам дорого лишь то, что делает ее неповторимой, им важно и все остальное. Когда я попросил отвезти меня на чемпионат по сумо, мои хозяева чувствовали то же, что я, когда москвичи просят показать им Брайтон-Бич. Теперь, впрочем, борются и в Лас-Вегасе – мне довелось там видеть схватку норвежца с грузином.

«Культуру, – учит Новый Свет, – нельзя украсть, но ее можно себе придумать».

«Историю, – говорит Америка, – нельзя повторить, но в нее можно играть».

«Японцем, – замечу я, – можно не только родиться, но и стать, как это случилось с моим знакомым морским пехотинцем, принявшим вместе с именем Дайдо Лури пост настоятеля дзен-буддийского монастыря, расположенного всего в ста милях от Нью-Йорка».

Не исключено, что за границей Японии больше, чем у нее дома. Аутентичность такой Японии – примерно такая же, как в фильмах Куросавы, который до тех пор пересаживал вестерн, пока он не вернулся обратно «Великолепной семеркой». Больше всего мы любим свое, когда не узнаем его в чужой упаковке. Это вроде как суши из воблы.

Русских в Японии мало. Говорят, всего семь тысяч, если не считать рыбаков на Хоккайдо, ворвавшихся однажды в женскую баню и по ошибке там выпивших. Инцидент разбирала полиция с русским разговорником сыскной службы. Первая фраза в нем звучит так: «Разрешите вас арестовать».

В Японии, как уже говорилось, русских мало, а те, что есть, говорят по-английски. Это программисты, ученые и девушки без определенных занятий. Вернее, с определенными, но так говорят из вежливости, потому что японцы нас все время боятся обидеть: «Вам и так не просто: Сталин, климат, то, се».

Русские им вежливо отвечают тем же, неискусно скрывая бешенство. Больше всего наших достает мусор: шесть контейнеров, трехлетние курсы и соседи следят, звоня на работу.

– Трудно? – спросил я у соотечественницы.

– Судите сами. Макулатуру надо разобрать, банки вымыть, горящее высушить, негорящее сплющить. То, что не горит и не тонет, мусором не является и выбросу не подлежит. Разве что по пятницам, в дни удаления от скверны. И это только начало. Здесь всегда влажно, комната в шесть татами, борщ – роскошь: свекла – сорок долларов, и не купить. Чтобы дочку в школу собрать, надо гольфы приклеить, иначе спадают, юбку линейкой отмерить, ранец очистить от запрещенного: денег, мобильника, конфет. Плюс уроки сострадания. Каждому приходится неделю побыть слепым, неделю – глухим, неделю – старым, три дня – безногим.

– А теперь, когда дочь выросла?

– Друг у нее нежнее девицы: руки бритые, ноги бритые, гладкий, как угорь.

– Совет да любовь.

– Это вряд ли. Я ему в тещи не гожусь. «Глаза, – говорит, – большие, зеленые, ноги длинные, руки длинные, страшная как смерть».

Я так и не сумел, что со мной бывает исключительно редко, полюбить Токио. А все потому, как объяснил мне живущий здесь аспирант Саша, что ездил по городу без велосипеда. Уверен, что так оно и есть, потому что, однажды заблудившись, я попал в квартал переулков, стены которых почти касались друг друга. Из-за ограды торчала голая слива, усыпанная розовыми цветами, в сумерках горели красные фонари, зазывая в кукольный ресторанчик, и по мостовой, уступая взрослым дорогу, катили дети, ловко держа одной рукой зонтик.