Космополит. Географические фантазии

Для туриста Америка – сюрприз с разочарованием. Если не посещать Нью-Йорк и Сан-Франциско, эту страну можно проехать от океана до океана, не найдя в ней ни одного города. Естественно, в нашем, старосветском, понимании, когда у нас не поворачивается язык и впрямь назвать «городом» конгломерат закусочных и магазинов. Распухнув у перекрестка, он пускает неглубокие метастазы в переулок, огибающий церковь, по пути к кладбищу. Сразу за ним может начаться море, поле, лес или другой город, остановиться в котором можно лишь по нужде. Но и ее проще справить на бензоколонке.

Вашингтон, однако, дело другое. Здесь есть благородная, сдержанная, намекающая на Средневековье древность колониальных предместий, но она не наследует античности, а предшествует ей. Дело в том, что булыжные мостовые, черепичные крыши, поседевшие от старости кирпичные стены, кривые переулки и прочие европейские радости оказались здесь до того, как появилась белокаменная роскошь американского Рима. Чтобы мы не забыли о том, где находимся, в Вашингтоне постоянно пишут – на порталах, площадях и тротуарах. Здесь приятно высекать – в граните, мраморе и бетоне – изречения, стихи, законы, сплетни. Жизни не хватит, чтобы прочесть этот больной графоманией город. Но этого никто и не делает, ибо надписи, как у древних египтян, служат Вашингтону оберегом, наглядно привязывающим столицу Америки к ее истории. Исправно перерабатывая будущее в прошлое, Вашингтон трудится так быстро, что, навещая его, я каждый раз нахожу новую историческую достопримечательность. Компенсируя их национальный дефицит, столица состоит, кажется, только из них.

Характерно, что вид на Капитолий, как в бедном (еще республиканском) Риме, открывается сразу за деревенской околицей. Переход от сельской местности к державной не кажется внезапным лишь потому, что Вашингтон считается самой зеленой столицей в мире. Что и неудивительно: город забыли построить. Когда в Лондоне гремел Байрон, а в Москве – Наполеон, улицей, соединяющей Белый дом с Капитолием, служила коровья тропа, известная под именем Пенсильванской. Первые президенты не без труда добирались по ней до Конгресса еще и потому, что дорогу пересекал ручей, славившийся окунями. Со временем пустыри назвали – и сделали – парками, но дух пасторальной идиллии сохранился. Главная площадь – сельский выгон с трогательной старинной каруселью.

Зелень европейских городов – вторичный продукт цивилизации. Там каждый сквер – погост. Корни деревьев, растущих на богатом перегное культуры, путаются в руинах тесной средневековой жизни. В Америке, как часто кажется, а иногда и бывает, природу просто огородили – забором, улицей, городом. Разница та же, что отличает масло от акварели. На холсте снег изображает непростая комбинация свинцовых белил с берлинской лазурью, но, рисуя зимний пейзаж акварельными красками, художнику достаточно оставить в покое бумагу.

Проведя первую половину американской жизни на острове Манхэттен, я основательно изучил его северные леса, собирая там грибы и ландыши. В пещерах, неподалеку от пня того дерева, где Питер Минуит купил остров у индейцев, еще можно найти каменные наконечники стрел. Перебравшись за Гудзон, я поселился в городке, у которого были все основания стать соперником Нью-Йорка, когда в 1640-м здесь высадился голландский негоциант Врееланд. Он распахал выходящую к реке лужайку под табак, но не успел его собрать. Налетевшие с запада индейцы хакенсаки сожгли урожай и убили почти всех белых. Уцелевшие поселились на южном конце острова, отгороженном от дикарей стеной, ставшей улицей Wall Street. Хакенсаком теперь называется убогий городок, где расположен верховный суд нашего графства. А на плантации Врееланда я играю в теннис, когда никто не смотрит.

Столичные гости обычно приезжают в Америку без путеводителя. Зато с ним редко расстаются провинциалы. Любознательность – обратная сторона неуверенности. Она подбивает дополнить себя за счет другого. Я и сам такой: хочу все знать. Но обычно моих гостей больше волнует не заграница, а то, что она о них думает. Иногда мне кажется, что они путешествуют в невидимом скафандре, который наполняет прозрачный, бесцветный, безвкусный газ родины, обеззараживающий чужие края. Прошли те времена, когда «железный занавес» провоцировал к ним такой истерический интерес, что мы знали ту сторону лучше этой, своей.