Космопорт, 2014 № 03 (4)

— Мы ознакомились с некоторыми вашими проектами, — тот, кто представился как Шутник, побарабанил по столешнице пальцами, затянутыми в чёрную кожу. — Они впечатляют.

— Благодарю.

— Саттелитные фоггер-посевы, верно?

Его самый удачный проект. По забытому названию похоронных плакальщиц и по фамилии создателя: «Тужебница Самарцева». Крестоцветная трава. Фоггер-посев, сложный биомеханический комплекс, нагнетающий влагу для фид-экстрактора. Для осуществления проекта понадобилось не меньше десятка специалистов, но сама идея, её зримое воплощение на бумаге — принадлежали ему.

Поле невысоких трав, будто подёрнутых изморозью — мелкие белые цветочки. Запоздалые плакальщицы минувшей бойни.

— Поедемте с нами, Самарцев, — сказал Рыбак.

— И если вам не понравится предложение, — добавил Шутник, — я обязуюсь незамедлительно вернуть вас в это уютное заведение. И оплатить вам выпивку. На всю неделю вперёд.

Самарцев прикончил стакан шнапсидра и усмехнулся:

— По рукам, господа. Поехали.

— Надеюсь, — сказал Рыбак, поднимаясь со стула, — у вас не наблюдается синдрома Ионы… Мы к вам заехали на служебном.

Легковой дендроход «Карпос-4», на котором новые знакомцы повезли его к работодателю, был из новейших. Самарцеву таких моделей не доводилось видеть даже на журнальных иллюстрациях. Беспокойство Рыбака о синдроме Ионы у пассажира оказалось излишним — транспорт шёл так мягко, что не ощущалось ни тряски, ни скорости, ни перемен давления, своеобычных для таких видов транспорта.

— Умеем же, если хотим, — будто прочтя мысли, высказался Шутник, поглаживая рогатку штурвала.

Самарцеву почудилось, что биомашина в ответ на хозяйское одобрение откликнулась исходящим откуда-то из сплетения ветвей-жил ласковым, почти кошачьим мурчаньем. Ему стало не по себе. Всё же, как ни крути, он был человеком довоенной формации и к новомодным биомеханизмам относился с долей тщательно скрываемой тревоги.

— Не намекнёте случаем, — сказал он, чтобы развеять эту смутную тревожность, — в чём суть предлагаемой работы?

Рыбак ответил вопросом на вопрос:

— Вы в детстве не читали сказку про старика, который полез по бобовому ростку к небу?

— Гм… Не припоминаю. В чём там суть?

— У старика получилось, — ответил Шутник.

Самарцева привезли в старинную усадьбу на окраине, тем же чудом, по видимости, что и «доходный дом», где он квартировал, еще не попавшую под новейшие архитектурные преобразования. Три этажа — помесь имперской вычурности с игривым маньеризмом, затерянный в заросшем парке архаический монстр, окаменелый динозавр безвозвратно минувшей, лет тому шесть как, эпохи.

Лицо хозяина дома, смуглое и полногубое, тонувшее в пене буйных кудряшек, показалось смутно знакомым Самарцеву. То ли по газетным передовицам, то ли по портрету с форзаца читанной в смутную пору поисков работы беллетристике. Представили его Самарцеву как Поэта. Но времени на расспросы не было — предстояло ещё одно, куда более важное знакомство. Собственно, цель их поездки.

В библиотечном зале ждал одетый несколько небрежно, но с особым академическим шиком, старик — ермолка на серебристых кудрях, клетчатый твид с непременными кожаными заплатами на локтях, очки-велосипед.

— Господин Калуга. С ним вам и предстоит работать.

— Я ещё не дал согласия, — напомнил Самарцев.

— Совершенно убеждён, — сказал господин Калуга. — Нынче же, когда я открою перед вами некоторые детали предстоящего проекта, вы дадите своё согласие.

Он оказался прав. Как предстояло убедиться Самарцеву, его новому работодателю это было свойственно. Он никогда не ошибался — ни в людях, ни в расчетах.

Тем вечером ноги сами понесли Самарцева в кабачок «Приют грёз». По привычке. Он бродил по городу, в запахах древесного сока и пыльцы, размышляя над тем, о чём рассказал его новый знакомый.

Брёл, ускользая от отчаянно сигналящих, норовящих сплющить его лоснящейся ходовой частью дендробусов, из которых возмущались вслед ему растревоженные пассажиры.

Брёл, задевая плечами прохожих. Рассеяно извинялся перед публикой, гуляющей по бульварам с ярко-оранжевыми шарами хони-мелони и кульками светящегося плямгама в руках.

Бродил, шаркая по губчатой поверхности биопастового тротуара, не отдавая себе отчёта ни в том, куда идёт, ни в том, что видит перед собой.

Закат, дробимый кружевом ветвей, перекличка птиц в ветвях. Зеркальные плоскости парников и теплиц. Причудливые изгибы моноформы — переменчивой, живой, дышащей — на месте прежних ветхих строений.

Добравшись, наконец, до «Приюта», он заказал чаю со льдом. Шнапс ид р показался теперь не уместным. Он был уже пьян. Пьян тем проектом, участие в котором предложил ему Калуга. Ему, сентиментальному пьянице с зачатками художника, без семьи, без дома, без будущего, перебивающемуся редкими фито-дизайнерскими заказами, которых хватает только на оплату счетов и шнапсидр. Что за притча? После скомканной беседы в архаическом кабаке, где он был завсегдатаем, совершенно незнакомые, профессионально-безымянные люди предложили ему участие в Проекте Века…

Было с чего закружиться голове.