Космос

В руку ей был позавчерашний сон, где все признавались в грехах. Потом бал был. Подпоручик ПАрдон, храбрый, но спешившийся витЯзь, был на коне в этот вечер и так. Он умел. Этот князь витЯзь. Витоутоса праправнук и храбрых иных инозёмцев он клён. Он даже душист. Намеревается в этом году подымать со дна Атлантиду. Только там, хавОрит он нам, возможнО построение космодрома.

Вот он какой! Космосу угрожает. Космос его простит. А сам ПАрдон, конечно, провалится.

Он недаром француз. Они почти немцы, а мы тех иных прапрадЕдов изрядно в Чудское. Так и где космодром не построй, — Кассомос не любит огня. Кольца его лижут ему личикО. Это щекотно ему. Он тогда шею мылить давай. Никогда преждее до стпени такой он нет, не спускался.

Но дуд-до особый прюдмед-з! Мало ли кто душист? Мало ли у кого Атлантида под боком, но не ведает кто? Мало ли нам наших малолей? Много ли нам наших многулей? Мало. Мало. Всего нам мало, — хочется Кассомос на посылках. Это такие дела. Называется Вонегут. Принцип автоматического письма неверён.

Меня, кажется, один из зверей апокалипсиса отпустил… Так, укусил, но затем отпустил. Эх, знать бы заветные чИзъла! Тогда б на орбиту! Гордый, одинокий, единый со всем подголовочным хламом своим, искренний ненавистник мускатного винограда, — и весь в стеклопризме. Звезды видны. Подставляйте рты, может они вам детей туда сделают.

Поражает ж другое. Умудряюсь плести не Иначе вокруг стержня. Стержень — ракета. Слышишь ли, КассомОс!? Я тебе угрожаю!!! Мыль-ка шейку свою! Будем тобя сокращать, не надеясь ни на исход, ни на чудо. Будешь ты побежден, несмотря на мое отвращенье к войне. Буквы не те у тебя. Это как в страшном сне. Бегаешь, ползаешь между ног великанов и великанш, рыскаешь, думаешь: черт-те, да где же те-то, блядь, буквы, помилуй мя, Господи-автомобиль!

Сегодня впервые за много лет приснился бордель. Девки — одна другой краше…

Целые киллограммы чуши хочу накидать. Задушить ими несомненный пожар, угрожающий пока только мне, но чрез меня любой человеческой твари. Вон оно как. Язык мой — членовредитель мой же. Он заводит меня вечно на пустыри, где со мной расправляется, извините, блядь, энтропия. Отсюда и Кассомос как единственное спасение. Плотность текста моего велика? Да, Маришенька! Бойся всех юнговских карликанов. Они мне никогда не простят мой ёзУк. Подхватят, коль высуну, за юсУп и поволокут на якзыкуцИю. Там костер и награда за все мои двадцать шесть.

Шарманка. Пароход-телевизор. Интересно, заберет ли Шибина свой телевизорик, каковой Ваня уже успел отволочь на студию при Московской консерватории? Интересно.

Якиманка, Лубянка, Маросейка-стрит, белоснежная да семь гномов:

Жила-была на свете белом (не путайте ее со цветком из эпиграфа) изумительно красивая белоснежка. День-деньской; да то даже ерунда, что день, — время временное проводила она… Глаза искали; руки боялись всего; только форма ногтей оставалась безукоризненной, сколько ни обжигалися пяльцы. Про Любовь ничего определенного вообще-то нельзя, поэтому Снежка белая не богата была на закат (типа, его, enter, рассматривать, будучи приобнятой любимым), а тем пАчее на рассвете. А то, знаете, бывает такое на зорьке Счастье: лучи прямо во все глаза; масенькие пылинки в этих самых лучах летают, парят себе там счастливенькие; ничего не жаждют уже — токмо радостно падают вниз; тогда хвать любимую белую за… — вот это я понимаю, рассвет!

«Мир — это бездна! Нечего тут удивляться!» — мужественно размышляла она, утирая свой праведный пот…

Когда нет настроения жить и любить, нечего (правильно Белая рассудила) надеяться на какую б ни гномову метаморфозь. Тут надо терпенья решительно больше, чем у нее! Так что же; спросите вы, обречена ли она? Да, конечно, обречена…

Стены наклоняются на меня. Я магнит что ли? Ничего нового на земле. Вот-вот упадет очередной первый снег. В прошлый раз я был почти счастлив, когда ты кинула в меня снежок. Именно это время и было, как выяснилось позже, наиболее благоприятным для протягивания… руки. Потом же нахлынуло старое. Боль, помнится — Рождество. Резкий подъем с кровати; ночной поезд на Новогород; а там рыбаки одни; какие-то бесконечные «тачки»: то с вокзала в аэропорт, то с аэропорта на вокзал. Далее завтрак — «классика»: шашлык и двести грамм водки, чтоб было чем запивать.

Электричка на Петербург. Хорошо, что на Московский вокзал. Там тоже бесконечные «тачки»: то в Пулково, то из Пулкова. Не хватило каких-то ста рублей. Снова Московский вокзал. Еле уехал.

В Москве уже в 6.30. В 6.45 — уже в ванной. Казалось, что счастлив. Хорваты прислали письмо и журнал на английском, где опубликованы мои стихи в переводе.

Жизнь непонятная штука. Пожалуй, на этом все. Все этим кончается и начинается вновь с одного и того же: мое окно выходит на сплошную стену цвета сливочного мороженого.

VI

Yes! Ну, согласитесь-ка, кассомОсова соль не есть ли гидрохлорид? Не можете вспомнить, — так и скажите: Гидрохлорид ли, гидролиз ль, Бертолетов Захар ль — нам все одно: мы победы хотим, чтобы не знать, что делать нам с ней.