Коснись ее руки, плесни у ног...

Педагог (улыбаясь как человек, испытывающий удовольствие оттого, что знает, где зарыта собака). Понятно. Так, значит, вы оставили ваш томик Петрарки именно в Терни?

Автор (наивно). К сожалению!

Педагог (чтобы показать, что он изучал синонимы Томмазео[8]). Но вы оставили книгу не для того, чтобы она пропала.

Автор (желая возвыситься до эрудиции педагога, с глубокомысленным видом педанта). Вы знаете, 29 октября 1326 года у Петрарки украли его знаменитый том Вергилия, а добрых двенадцать лет спустя, 17 апреля его ему вернули. Таким образом, может быть, и я обрету или мне будет возвращен мой Петрарка; в любом случае, двенадцать лет еще не прошли.

Педагог. И не пройдут. Я полагаю, ваш томик был сразу подобран лилейно-розовой рукой. Концовка II главы не совсем далека от строки стиха, которой заканчивается I глава. Но на некоторых вещах меня не проведешь, ой, не проведешь. Знаете, у меня нюх, как у охотничьей собаки, я чую след за милю. Взор фантазии восполняет физическое зрение, и поэтому одному нужны линзы Алессандро Спины, другой все видит издалека и проникает в самую суть вещей. Здание вашего рассказа — это карточный домик.

Автор (про себя, совершенно униженный). О, порыв гения, ты пролетел над моим убогим полем, растоптав на нем немногие цветы, взращенные мной в поте лица! Что же тогда остается мне? (Громким, но умоляющим голосом.) Ради Бога, никому не говорите об этом. Читатель, конечно же, менее проницателен, чем вы, он все проглотит.

Педагог (покровительственным жестом сдвигает шляпу на затылок, чтобы оставить открытым лоб и таким образом придать себе вид человека рассеянного, с бурным воображением и поэтической фантазией). Я никому не скажу.

Дело в том, что после потери этого томика моя душа была неспокойна не потому, что мне так уж сильно хотелось в пятый раз перечитать сонеты и песни о жизни и смерти Лауры, и не потому, что я испытывал к мессеру Франческо чрезмерную любовь, а потому, что с этим томиком меня связывали многие невеселые и дорогие воспоминания. С последними словами мне подарил его умирающий друг; а потом томик сопровождал меня во всех моих странствиях художника. Правда, обычно забытый, он ютился на самом дне моего кармана, но иногда его ясные страницы сияли при свете заходящего солнца, его мелкие литеры терялись в густеющей тени вечерних сумерек, когда на ходу я держал его открытым перед глазами, прижимая раскрытые страницы большим пальцем правой руки, а прямым указательным и отогнутым средним пальцами поддерживал его снизу и водил взглядом по тексту, давая безудержной фантазии лететь в далекую даль. Переворачивая страницы, я громко декламировал звонкие строки, звучавшие в моих ушах как далекая мелодия; но, свернув на тропинку и оказавшись перед зеленым деревом, перед цветущей клумбой или скромным осликом, я понимал, что эти звуки были поэзией только потому, что они мигом улетали прочь. Несмотря на это, случались дни, когда, дабы приглушить мой пыл, я заставлял себя выучивать от пяти до десяти сонетов на память. В такие дни я возвращался домой с проветренной дуновениями зефира головой; из всех моих пор выходили милые, изящные подражания стилю Петрарки; при встрече с грубой крестьянкой я бормотал: «Мадонна».

Обычно художники, как и музыканты, подбирают для своих полотен основной тон, с которым согласуется все разнообразие остальных красок, иногда эта интонация теплая, иногда — холодная, можно сказать, в мажоре или в миноре, в диезе или в бемоле. Я выбрал — и сделал это ненамеренно — бемоль в миноре, а посему должен иногда выходить на ветер, в дождь и в темноту. Если читателю скучно, пусть представит себе, что от Непи до Анконы мне значительно больше, чем ему за этим чтением, пришлось скучать и тосковать, поскольку вода с небес заливала меня с головы до ног, а туман окутывал всю дорогу до самой Анконы. С каждой каплей дождя, которую ветер бросал мне в лицо, я вместе с Петраркой призывал солнце:

О солнце…
Взгляни сюда. Склонись к моим мольбам…
…светило…[9]