Кость от костей

Кто ты?

– Нож – последнее средство, – пробормотал он.

Мэтти вздрогнула. Она и забыла, что спрашивала его про нож. Она даже забыла на миг, где она – нет, не где, а когда. Обрывочные воспоминания, всплывавшие неожиданно, таили опасность. Они останавливали время для нее, и Мэтти начинала витать в облаках. А когда это происходило, она ошибалась. Тогда Уильям злился. А Мэтти твердо решила, что не будет его больше злить, особенно когда он в таком странном приподнятом настроении.

– Последнее средство? – переспросила она и заставила себя сосредоточить все внимание на муже. Нельзя ей сейчас думать о чем-то другом.

– Если придется схватиться с ним напрямую, – ответил Уильям.

Мэтти знала, что Уильям никогда не одержит верх над зверем в такой схватке. Она видела силуэт чудовища в темноте и знала: оно огромное. Шанс, что муж просто возьмет и перережет ему горло, был ничтожным. Он не сможет даже дотянуться до его горла. А чудище порвет его когтями, и Уильяму придет конец.

Уильяму придет конец. Сердце ее воспарило, когда она об этом подумала. Конец боли. Мэтти почти не могла вообразить, как это – жить без боли.

Но разве можно допускать такие мысли? Можно думать о том, как Уильям умрет, и радоваться?

(Да.)

Уильям положил нож на стол и нахмурился.

– Глаз твой совсем распух, мышка Мэтти. Болит?

Вопрос был с подвохом. Иногда он хотел убедиться, что ей больно, ведь она это заслужила. А иногда хотел услышать в ответ, что синяки ее не беспокоят, поскольку оскорбительно для мужа причинять вред жене. Мэтти всмотрелась в его лицо, пытаясь понять, какой ответ будет верным.

– Да, – ответила она наконец, убедившись, что он хотел услышать именно это.

К тому же она не врала; глаз болел так сильно, что ей было трудно передвигаться. Он постоянно пульсировал, а жидкость под веком, казалось, так затвердела, что ее и жидкостью-то уже нельзя было назвать.

Уильям взял ее за подбородок и повернул заплывшим глазом к свету. Ее мышцы напряглись; она приготовилась к внезапной смене его настроения. Бывало, что муж смотрел на произведение рук своих, и его ярость усиливалась.

– Надо выпустить жидкость, – сказал он. – Сядь.

Мэтти села и стала ждать, а Уильям тем временем взял две чистые тряпицы из стоявшей под ее столом корзинки с шитьем. Потом достал нитку. Наконец взял свой маленький нож, тот, что всегда носил на поясе для мелких дел, и иголку, и накалил на огне их кончики.

Она знала, что будет дальше; муж и раньше это делал. Правда, это было много лет назад и с другим глазом. Над бровью у нее остался маленький шрамик от швов. С годами он выцвел и стал почти незаметным.

Сколько же мне было лет? Двенадцать? Тринадцать? Это было еще до того, как у меня начались месячные. Я помню, потому что он из-за этого сердился. Сказал, что выгляжу я как взрослая женщина, но кровь у меня пока не идет, а значит, он не может ко мне прикасаться. А я не понимала, что такое месячные, мои “женские дни”, как он их называл, и когда спросила его об этом, он меня ударил, и глаз опух, хоть и не так сильно, как в этот раз. Кажется, он потом пожалел, что ударил.

(Тебе и сейчас кажется, что он жалеет, но не попадайся в эту ловушку, Мэтти. Ты же знаешь, какой он, знаешь, что у него внутри.)

Уильям держал ее затылок одной рукой и занес другую, в которой был нож.

– Не шевелись, – велел он.

Мэтти и не шевелилась, знала, что не пошевелится, ведь она боялась ножа, который приближался к глазу. На миг она даже решила, что это уловка. Глядя, как нож опускается над ней и острое лезвие приближается к лицу, Мэтти подумала: «Он знает. Знает про Гриффина и Си Пи, знает, что они приходили к дому, и в отместку за это сейчас вырежет мне глаз».

Кончик ножа резанул набухшую массу. Хлынула жидкость, потекла по глазу и сбежала по щеке. Мэтти заскулила.

– Приложи тряпку, – велел муж и бросил ей тряпицу. – Пусть все вытечет.

Она прижала тряпку к глазу, подержала под раной, из которой хлынул водопад. Жидкость лилась не переставая, точно лопнул наполненный водой шарик. Но глаз освободился от давления, и боль сразу утихла.

Уильям тем временем взял другую тряпку и окунул ее в холодную воду. Вернулся к столу с куском мыла в одной руке и мокрой тряпкой в другой.