Костер в белой ночи

Позднее не раз вспоминал эту встречу Поярков. Сначала по просьбе товарищей на собраниях и митингах в трудные тридцатые, индустриальные годы, и в лихолетье войны, и в послевоенное время. И даже тогда, когда многие из слишком торопливых товарищей ставили ему в вину эту встречу и его «близкое знакомство» с тем, кто все-таки, по твердому поярковскому убеждению, выволок на своих плечах и плечах руководимой им партии, на железной воле, на твердости духа, даже на жестокости неимоверную тяжесть становления новой индустрии. Для рабочего, мастера, начальника цеха и снова мастера Тихона Николаевича Пояркова Сталин был прежде всего работником, если угодно, работягой у горящего жерла страны.

Не знал в своей жизни тишины Тихон Николаевич, не знал и вот впервые встретился с ней с глазу на глаз, оказавшись вдруг за стенами действительно родного ему завода. Сердце подвело, не выдержало, буксовать начало, да и глаза подводить стали, выгорели на большом огне глаза. А думал, что так и умрет у печи, на рабочем своем месте.

Сначала мучался бездельем, свалившимся на него, как пухлый снег, тишиной мучался. Бегал каждый день на завод. Ругался в сердцах с женой — Ниной Гавриловной.

Потом привык. Все чаще и чаще стал с ружьишком в тайгу подаваться, капканы и ловушки ладить, копаться на огороде, задумал сад насадить и вырастить виноград. Саженцы вымерзали, виноград рос — прятал лозы на зиму в глубоченные траншеи. Изрыл всю землю по солнечному яру, как крот.

Охотники-любители — соседи — жаловались Нине Гавриловне:

— Гавриловна, ты своего в тайгу-то не пущай. И денег ему на припас не авансируй. Он какую привычку взял: придет на место и жжет и жжет патроны, таку канонаду разведет, что зверя верст на десять распугат… Или песни орет на охоте-то. Не пушай ты его за-ради Христа в тайгу.

— Как же его не пустишь, коли он смолоду супротивный. Он все норовит по-своему делать.

И действительно, крутенек по нраву Поярков. Три сына было и четвертый, самый младший — Серега. Всех их отец в металлургию завернул. Старший в большие инженеры выходил. В войну его на заводе оставляли. Так добились все-таки через самое что ни на есть высокое начальство отец с сыном фронта.

Тихон Николаевич до передовой все-таки не доехал. Сняли с эшелона. Говорили, будто Сталин, узнав, что лучший сибирский сталевар на фронт заладился, приказал вернуть и сделать строгое внушение.

На Федора — старшего — тоже такой приказ позднее был дан, но не нашел его в живых приказ, погиб инженер под Москвою, на Волоколамском шоссе.

И еще двое не вернулись с фронта — Петр и Кузьма, легли один под Берлином, другой на Дальнем Востоке.

Младший, Сергей, остался. Учился в десятилетке. Стихи писал, книжек читал пропасть, плясал здорово, в драматическом кружке лучше его актера не было, наизусть всего «Онегина» шпарил от начала до конца.

После десятилетки собрался в университет на журналиста учиться. Отец — стоп.

— Я, Серьга, тебе не враг. Но только бела больно косточка у тебя и волос долог. Маршируй в парикмахерскую, гриву под машинку сними, ну а кость у печи почерни. Понюхай сперва, чем огонь пахнет да как пот глазоньки ест, за братанов годок-другой отработай, а там хоть на самого Шолохова ступай учиться или на Уланову. Мне тогда все равно.

Как ни упрашивала жена оставить меньшого в покое, как ни плакала: «Жизнь мальцу ломаешь!» — на своем настоял отец.

— Хватит, позахребетничал, поплясал. А коли ему уж больно хочется на писателя учиться — это ему на пользу станет. Работать пойдет — точка.

— Я, батя, решил пойти строить новый металлургический завод. Там уж монтаж оборудования идет, на операторов-металлургов учат. Дело новое, с небом связано, с самолетами.

— Больно много ты знаешь о спецзаводе, паря! — хмыкнул Тихон Николаевич. — Ну секретность нынче, едрена вошь, каждый сопляк трещит, как сорока: самолеты, с небом связано, редкие металлы. Хозяина на вас нету, вот языками и мелете, что попадя.

Но добро сыну все-таки дал.

Через два года завод пустили, а Сергея призвали в армию, еще два года учили в спецлабораториях химии, физике, новой металлургии, и вернулся Сережка на завод уже наладчиком дуговых печей.

— В писатели не идешь? — спросил его как-то Тихон Николаевич.

— Повременю маленько. Больно дело новое и честно, батя, интересное. Я такое повидал, что ахнешь. Погоди, мир скоро весь ахнет.

— Вот и рассказал отцу бы.

— У тебя, батя, допуска нету.

— Дурак ты, Серьга. У меня ко всему допуск есть, — и поднял к лицу сына тяжелые, все еще в темных трещинах и грубых кругляшках непроходимых мозолей руки.

— Меня ваш директор недавно встретил. Приходите, говорит, Тихон Николаевич, к нам на завод. Посмотрим кое-что. Обмозгуем. Понял, младший помощник старшего дворника? Пясатель!

Потом помолчал и добавил:

— Торопят шибко нас, директор-то говорит. Ох, торопят.

— А как же иначе, батя?

— Как? А по-русски — делай быстро, но не торопись. Порачительней. Семь раз примерь, один отрежь. Мы в тридцатых торопились, но промаха-то старались не давать. Дорого промах стоил.

— Не дадим, батя, промаха, умнее стали.

— Ну, ну. Погляжу, как вы там.