Костер в белой ночи

Тихон Николаевич промолчал, только недовольно поднял руку, уцепил ладонью подбородок.

— Ну, кинулся он к печи. А тут его и накрыло стеклышком. Крыша-то стеклянная у нас, ну и рухнула.

— Вся крыша? — ахнула Нина Гавриловна.

— Нет, нет, не вся, Степан повел перед собой руками, стараясь как можно меньшим показать стекло. — Счастье, Нина Гавриловна, что в голову не попало. Плашмя по спине. А тут еще маленький взрывчик — хлоп, Сережу волной в грудь, малость сразу-то ошарашило, упал, ударился…

Степан явно не знал, что говорить дальше, и вдруг почти радостно выкрикнул:

— Ногу вывихнул. — И, ухватившись за этот диагноз, уже со вздохом облегчения: — И руку тоже.

— Господи! Что же это? Как же это? — вдруг зарыдала в голос Нина Гавриловна, и в этот момент Степан, вскочивший с табурета, увидел в дверях Сашеньку.

Он замер, приоткрыв рот, и тут же нахмурился, соображая, с чем, с какой вестью может войти в этот дом медицинская сестра. Глаза его просили:

«Или молчи, или уйди из этого дома. Видишь, я сделал все, чтобы успокоить их. Не смерть же ты принесла сюда?»

Сашенька поняла Степана, ответила взглядом: «Не смерть». И в это время Тихон Николаевич тоже увидел Сашеньку и появление ее растолковал по-своему.

— Уймись, мать, — как-то уж очень нежно сказал. — Погляди-ко, к нам гостья, и сдается мне, не чужая. Входи, дочка, входи.

Так ее и понял Тихон Николаевич. За эту мысль отчаянно ухватился и Булыгин.

— Заходи, заходи. Нечего хорониться, — зашумел Степан, разом кинулся к Сашеньке, обнял неуклюже за плечи, чмокнул в висок, выдохнув вполушепот: — Молчи! — И потащил в комнату.

— Вот знакомьтесь, невеста Сергея… — выдохнул и вдруг вспомнил, что не знает имени девушки.

Тихон Николаевич крепко пожал маленькую теплую ладошку.

— Саша, — сказала Сашенька и залилась горячим румянцем от самых корней волос до выреза на кофточке.

— Ну меня то вы, наверное, знаете, как величать. Ах шельмец Серега, ах шельмец! Такую дивчину прятать от глаз родительских. Натру я ему холку, как выпустят из больницы.

Сашенька еще больше смутилась, силясь что-то объяснить, а Тихон Николаевич по-отцовски уже подталкивал ее к плачущей Нине Гавриловне.

— Доченька ты моя, — вдруг выкрикнула та и обняла девушку и прижала ее к сухой горячей груди. — Доченька, горе-то, горе-то какое! Лепесток ты мой нежный, — и спрятала свое лицо в мягких, сладко пахнущих волосах Саши.

Тяжелый комок подкатился к Сашенькиному горлу, ожег все внутри, и слезы сами по себе брызнули из глаз.

Нина Гавриловна и Сашенька, пройдя к обнимку несколько шагов, присели на жесткую кровать Сергея. (Он летом и зимой спал в летнице.) Обняв друг друга, плакали, как могут плакать люди, объединенные одной любовью, одним горем.

— Поехали, — вздохнув, сказал Тихон Николаевич. — Пойдем, Степа, покурим.

Мужчины вышли на крыльцо. Сашенька что-то успокаивающее и нежное быстро-быстро сквозь слезы говорила Нине Гавриловне.

— Девка! Цены нет! — доставая из кармана папиросы, сказал Степан.

— Давно у них? — спросил Тихон Николаевич.

— Да как с армии пришел, — соврал Булыгин.

— Шельмец, ах шельмец!

Глава V

Похороны

И снова я думаю о тебе, родной ты мой Русский Человек. Широк и весел ты в радости, суров и собран в горе, отзывчив и сердечен на любую беду любого человека, страны, народа ли.

И вечно жалеешь ты сердечной жалостью обездоленных, униженных, оскорбленных, вечно готов кому-нибудь помогать, словом ли, делом, последним куском хлеба, рубашкой последней.

Чужой бедой горюешь ты, а придет своя, большая, сдвинет силой невидимой, поставит плечо к плечу с другими, соберет воедино, ибо ничто не сближает так русского человека, как общая беда, горе общее.

Так и в похоронах, в последнем поклоне, в последней дани уходящему.

И чем чище был человек, чем добрее, тем больше соберется за его гробом людей, больше прольется неудержных слез, и смерть его объединит разных людей, сблизит их, сделает роднее друг другу.

Бывает у нас — годами, да что годами, десятилетиями не встречаются близкие по крови люди. А умри кто, и слетятся изо всех углов большой нашей земли, с севера ли, с юга, с запада, с востока ли, собаками, лошадьми, оленями, самолетами будут гнать, лишь бы успеть на прощание, лишь бы встать, в горе рядом, плечом к плечу, помочь, не оставить в беде другого.

Смерть Георгия Заплотина — горе общее.

Велика ты, матушка Сибирь, велика. Только на вторые сутки добрался до города Архип Палыч. После той телеграммы ушел в тайгу незрячим, ничего не помнящим. Ушел от села, чтобы не слышать праздника, не мешать своим горем радости.

Облегчил душу слезами у Авлакан-реки в потаенном месте, куда еще в молодую пору важивал Марфу. Все припомнил — и радости, и беды, и детей, потерянных на войне, и зятя, вспомнил, что хоронил последний раз, лет десять прошло, троюродного брата, а теперь вот сына придется.

Вернулся в село — словно бы вымерло все вокруг: ни гармошки, ни песни, ни говора не слыхать. В избе его полно народу. Кто у Марфы в каморе толчется, плохо матери, кто по лавкам в горнице и других комнатах сидят — соболезнуют. Столы праздничные убраны — будто и не было столов.