Костер в белой ночи

Обгоревшие кости двух из них нашел охотник на береговом каменистом свалке, там, где когда-то буйно кустились тальники. У каждого в черепе дыра — след винчестерной пули. И третьего нашел Макар Владимирович — друга своего Ивана Рыжова. Лежал Иван, на каменистом островке протоки, охватив землю раскинутыми руками, уткнувшись кудрявой головой в ноздреватый серый камень. Закольцевал его огонь на малом островке, не выпустило по реке узкое, заросшее деревьями горло протоки. Жив был Иван, ранен только, по ногам хлестнул его свинец. Когда уходил он в ночь от горящих изб. А может быть, и специально перешибли ему ноги, бросили на островок — заживо сгорай. Так оно и было, прихвачен Иван за шею стальною цепкой к серому ноздреватому камню. От жары, от потери крови умер в огненном аду.

Схоронили прах Ивана Рыжова сотоварищи среди пепелища, где стояли на взлобке избы. Поставили три близнеца-креста. Для порядка, для того, чтоб отметить место памятью. До сих пор там чахлая, так и не оправившаяся за полвека тайга — бадара — пожарище. А вот зимовья по пути к Тетерке целы, служат людям.

Тогда в тайгу нагрянуло начальство. Взяли пятерых охотников. Макара Владимировича искали, не нашли, далеко откочевал он с семьей за Авлакан-реку к тундрам на Олимпею. Те пятеро домой не вернулись. А тот, кто учинил черное дело летней ночью на Тетерке, тоже недолго по тайге шастал. Узнал его по винчестеру, по следу пули в черепе да на ногах Ивана Рыжова, узнал Макар Владимирович.

Приказчик купеческий Левка Сом никто не знает куда канул.

Знает один только Макар Владимирович да Дормидонт Палыч — друг Рыжова. Ему все рассказал охотник, все как было, не видел того, да только точно знает. Ганалчи зря не скажет. Ганалчи зря не обидит.

Во всем признался Дормидонту Левка. Сам со страху в петлю залез. Сам чурбачок из-под себя выбил. Так и истлел среди гиблой мари на сухой лиственке. Ни зверь, ни птица не тронули нелюдя. Сгинул, как будто и не было его на земле. Только зло осталось. Зло живуче.

Запись XII

Усть-Чайка

Семь оленьих переходов позади. Семь коротких зимних дней, семь голубых ночей с коротким сном, с отдыхом, пока кормятся, копытят вокруг привала снег олени.

Кожа на лице моем словно бы подсохла. Туго обтянула скулы. Пообветрились губы, щеки зачернели, прихваченные студеным ветром дороги, чуть пощипывает и заметает слезой глаза — продымились у каменок и костров, не свыклись еще с белым покровом тайги, но во всем теле легкость, какая-то обретенная вдруг пружинистая, сила, ясность в сердце, радость в крови.

Несколько недель мы будем промышлять одни в черно-хвойных, без предела, Усть-Чайкинских урманах, пока не подойдут к нам, охотясь дорогой, Дарья Федоровна с внуками и Гошкой. Легли урманы по земле, густые, то синие, то аспидно-черные, то изумрудно-светлые, легли по земле хребтиками и сопками — словно бы накатистые волны моря-океана. Замерли окованные тишиной ельники, кедровники и сосновые мяндачи — трудно стоят на земле ствол к стволу, крона к кроне. И только у речушек да заметенных по береговой срез ручьев расступятся несколько, потеснится, дадут побелеть чистым телом березам, поиграть мерным серебром ольховникам, вспыхнуть накоротке синему с едва уловимой лиловенькой многоветвью черемух, и снова сомкнутся непроглядной могучей стеной.

Встали мы кочевьем в широком распадке двух хребтов — Малого и Большого Аянчу. Аянчу, объясняет Макар Владимирович, — добрый, хороший.

Хороши хребты — окатисто ушли в небо; Малый, только одно что так называется, под стать Большому. На кочевье три больших чума, белыми вулканами стоят друг против друга. Два потухших, один вытянул в зенит ровный столб сиреневого дыма. Не шелохнется дым, не дрогнет, медленно по прямой уходит ввысь, тает в небе.

Забираюсь все выше и выше по Малому Аянчу. Гляжу вниз. Слушаю, как чем-то постукивает в нежилом чуме Макар Владимирович. Звук, как расколовшаяся льдинка, долго скользит в тишине и замирает едва различимым тоненьким перезвоном в тайге за распадком. Солнце, отяжелевшее, укутанное в белый малахай стужи, легло на вершинный ельник, чуть заметно подрагивает, готовое вот-вот снова скатиться за черную закраинку горизонта. Шуршит под камусным подбоем лыж снег, шуршит, пощелкивает вокруг возмущенный движением воздух.

Покой в мире. Покой.

И только громко, на всю тайгу, бьется мое сердце. Но и в нем покой должного движения. Удар за ударом, удар за ударом — ничто не мешает отстукивать время в груди, проталкивать к каждой клеточке тела живое тепло крови. Удар за ударом…