Костер

Отказаться он уже не мог. Он только чуть помедлил, разглядывая, не проступила ли через газету кровь, а когда сел, то двумя пальцами хотел приподнять уголок листа и обнаружил, что бумага прилипла к скамейке. Но он больше не испытывал того, что его отшатнуло от злосчастной скамьи. Усталость притупила его. Дремота кралась к нему болью.

3

Уже взошло солнце, когда радио объявило отбой тревоги. Казалось, все должны броситься к выходу, облегченные от бремени ожиданья этой минуты. Но люди выходили из убежища, будто под суровым надзором — человек за человеком, в затылок, и тихо до немоты. Так змейка выползает из норы, сторожко вынюхивая — что ее ожидает на свету?

Свет, каким его нашел Пастухов, выйдя за ворота, стал неузнаваем. Солнце было белым. Кварталы высились неподвижно, но недвижность их теперь омертвела. Они побелели от известковой пыли и чудились мраморными памятниками с черными строками окон без стекла. По строкам читалась минувшая ночь. Чтению сопутствовал хруст стекольной крошки под ногами.

Девушка и тут не отставала от Пастухова и озиралась кругом вместе с ним. Ее неожиданную улыбку он воспринял как что-то бессмысленное.

— Вон он, — сказала она.

К ним шел Иван Рагозин. Всклокоченный, измазанный с ног до головы, он нес свои руки, как груз.

Чуть вдалеке, откуда он явился, собирались люди, которых не пропускали к месту взрыва. Там краснела, стрелою к небу, пожарная лестница, словно указывая — где виновник. Гудел мотор проплывающего над развалинами подъемного крана.

— Ну, что там? — спросил Пастухов.

Рагозин отвечал опять будто против воли:

— Работают. Все службы съехались.

— Сколько погибло?

— Обломки мешают.

— Откопали сколько? — настаивал Пастухов.

— Осторожно приходится. Засыпаны сильно.

— Вы прямо дымитесь! — по-детски не к месту вмешалась девушка. Она не сводила глаз с Рагозина.

— Значит, горю, — сказал он, немного оживая. — А вы отмучились?

— Я не мучилась. Как услышу — самолет близко; испугаюсь, а потом сразу подумаю… (Она не договорила, о чем подумает, и застенчиво перекинулась с виду на что-то совсем другое.)

Вы кто же, а?

Рагозин ответил неожиданно пышно:

— Я — гражданин Советского Союза!

— Знаю. Стихи! — сказала она с той плутоватостью, с какой отмахиваются ребятишки: «не проманишь!» Вы, может, тоже — как Маяковский?

Пастухов обнял ее.

— Сами-то кто вы, милое созданье? Зовут-то как?

— Зачем? — удивилась она и высвободилась из его руки.

— Вы хорошая, — кивнул ей Рагозин.

Она будто еще больше удивилась и вздохнула:

— Теперь уж нам не увидаться.

Пастухов заметил в глазах Рагозина что-то знакомое, перехватил ответный взгляд девушки и вдруг обнаружил ее сходство с неуступчивой комсомолкой, встреченной у художника в мастерской, хотел сказать ему это, но вылетело из головы имя комсомолки — он смолчал.

Прошел мимо ученый с треножником под мышкой.

— Привет! — отрезал он, не убавляя молодеческого шага.

— Я им попутчица, — показала на него девушка.

— А вы? — спросил Рагозин Пастухова, тут же добавив: — Я спешу.

— Спасибо, — грустно сказала ему девушка и вполуоборот — Пастухову: — Вам тоже.

Она засеменила, догоняя ученого, а Рагозин с Пастуховым молча пошли в другую сторону.

На Чистых прудах в безмолвной длинной череде пустовали трамвайные вагоны. Только в одном приладились и спали по сиденьям кондукторши, вожатые — кто как. Пешеходы держались середины мостовых. И странно вспомнилась Пастухову Москва гражданской войны в утренний час, когда служилый люд вереницами тянулся на работу по трамвайным путям без трамваев, сосредоточенный на чем-то общем и одном. Сейчас, под хмарью неба с белым солнцем, так же сосредоточенно-угрюмо шагал московский люд. И Пастухов, нет-нет поглядывая на Рагозина, думал: как они ни разны, их одинаково ведет то общее, одно, чем занят мозг и полно сердце люда, нынче принявшего бой за Москву. Безмолвие, с каким жили улицы, было гневом, который не давал разжать челюсти.

4

Пастухов и Рагозин вновь шли бульварным кольцом, его не узнавая. Деревья словно не очнулись от небывалых сновидений, листва коченела под известковым снежком — в безветрии он все еще только садился. Скамьи на бульварах пустовали, и потому уже издалека было видно, как одна скамейка стягивает к себе людей, подолгу что-то слушающих, прежде чем отойти.

Рагозин первый продвинулся так, чтобы разглядеть, кто сидит. За ним стал Пастухов. Любопытные, окружавшие скамью, разговаривали приглушенно, не торопясь, одни устало до безразличия, другие с участием:

— Да рядом… Вон машины у ворот.

— Там и стекла целы. Я шел сейчас мимо.

— Во двор надо, со двора видать.

— Не пускают, наверно?

— Кирпич разбирать будешь — пустят.

— Все как есть завалилось или чего осталось?

— Углы остались. Рухнуло самый раз над бомбоубежищем.

— Она сама-то кто будет?

— Дворничиха.