Все так считали: Михаил Косолапов заснул, котёл взорвался, и Костя остался без отца. Мать же говорила, что всё дело в медвежьей волосатости:
Они проехали четверть транспортного кольца и свернули к промзоне. Дорога стала шире, больше встречных и попутных машин, а людей теперь вовсе не было видно. Глухой бетонный забор тянулся, наверное, целый километр. В одном месте мелькнула верхушка ржавого козлового крана, но движения там не чувствовалось. «Всех убить и всё отнять!» – прочитались на сером чёрные школьные буквы, а красные ни во что не складывались, или иностранными были, или так – племенными знаками. И снова та же надпись и те же знаки.
Забор закончился обрушенной бетонной плитой, они свернули направо, и за короткой лесной полосой потянулись цеха, склады с высокими эстакадами, трансформаторные будки, трубы и кабели – всё ржавое, оборванное, продавленное, облупленное, выцветшее… кроме двух контор, выскочивших к дороге в свежем прикиде.
– Пластмассой прикрылись и думают, жить они по-новому стали, – проворчал Егоров.
– Может, спросимся?
– Ты что, Кость, этим мы не нужны – площадями торгуют да иномарками! За переездом вдоль железки вернёмся, а там и товарная, и лесоторговая, и угольные склады. Я оттуда уголька почалил – будь-будь! Там у нас и знакомых, и земляков – поглядим, кто сговорчивей.
– А где тут жить?
– Ты сперва работу получи… И опять подвезло тебе!
Переезд был открыт, но и дальше катили они в основном на зелёный.
– Так, начнём отсюдова. За мною не соваться!
Эта контора оказалась без выкрутасов – серая, с широкими немытыми окнами, завешанными изнутри листами бумаги и шторами, и машины, натыканные вокруг, все вместе стоили наверняка дешевле всего одной из виденных ими возле парадной придорожной.
Пять или шесть путей проходили мимо, и на каждом вразнобой стояли и крытые вагоны, и открытые контейнерные; над одним из таких зависал козловой кран, похожий на того, с промзоны, но этот работал, вернее, шебуршились люди: и крановщик, и стропальщик, и на площадке за конторой покуривали трое, ожидая разгрузки.
Пахло креозотом, угольным дымком, железной окалиной – на службе, на охраняемом мосту и в караулке, он такого нанюхался, казалось, на всю жизнь, но теперь вдыхал с удовольствием.
Егоров вышел из дверей, скрылся за угол конторы, потом появился на площадке, и его направили дальше – там строения слева закрывали разросшиеся клёны, а далеко справа начинались пакгаузы, тянувшиеся, может быть, до самой станции. Егоров глянул туда, переспросил о чём-то рабочих и засеменил прямо по путям.
Костя попробовал вспомнить о нём что-нибудь идущее в дело и не смог. Ну, Егоров. Борис Петрович. Ну, как бабка Курилка. Все их знают, а как про них вспоминать? Егоров сказал
Выбравшись из
Дразнить он никого не стал, опять засел в душной машине и чуть не уснул сразу же. Голова повалилась на бок, скользнула слюнка на подбородок, но он тут же встряхнулся, потёр глаза и увидел, что Егоров возвращается вдоль путей с каким-то чернявым дядькой.
Дядька носил фамилию Капитоновых, звался Сергей Григорьевич, но ни сыном, ни племянником деду Капитонову не приходился, а был ему зятем.
Пока он бегал в контору, Егоров охотно пояснил: