Костяной

Лес, дух огромного древнего ящера, заключенный в деревья, выросшие из плоти его в незапамятные времена, отшатнулся, расплелся, открывая проход, отступил, успокоился, сунул свой дикий древний лик себе в лапу, отворачиваясь от огня.

* * *

Доехал я без приключений. Только один раз, когда холодом потянуло из особо темного провала между седых стволов, мелькнула внезапно белая тень, высветила тень черную, отшвырнула неведомо куда.

Спасибо, Соль, тихо шепнул я, сворачивая на другую тропку.

Иногда мы делаем не только то, что должны. На том стоит мир, и, верно, не один.

Видно, то было что-то дикое – Некто исчерпал свои силы в попытках переступить законы. В Рогатую ночь всякое могло блуждать под сенью Дунга. Я даже удивился, что никого и ничего более не встретил – наверное, пробуждение самого леса распугало почти всех, кто мельче.

Вот и славно.

* * *

Стоял самый глухой час Рогатой ночи, когда я пришел разбудить Тетку-Чесотку, чтобы она воззвала к Той стороне от моего имени. Я имел право по всем законам.

Тетка-Чесотка не спала, не хмурилась, не задавала лишних вопросов.

Конечно, она знала, что я приду. Думаю, она давно сложила два и два: и зачем мне моя тысяча, и как скоро она исполнится.

Теперь мы стояли в кромешной темноте леса, там, где не было привязано ни одного клочка пергамента, не нашлось бы ни одной зарубки. Я уже не знал где. Только Тетка-Чесотка знала.

Переплетение ветвей раздробило луну в мелкие, как звезды, осколки. Они ничего не освещали, но дернулись и замерцали рябью, когда в ответ на наш зов наконец сдвинулось что-то во тьме.

– Звал? – спросило нечто, и когда я сморгнул, в углах моих глаз хрустнул ледок. Стал сгущаться туман, глаза чуть привыкли к темноте и немного различали его. Было странно, но не страшно – зло.

– Вот твоя тысяча лет. Надеюсь, это будут худшие годы твоего существования.

То, ледяное, тяжелое, шевельнулось неведомо где, вроде рядом, а вроде и далеко, так, что по туману пошли кольца.

– Уговор есть уговор, – сказал я. – Ты готов его нарушить?

Я знал, что уговор как нить бусин: если он порвется, то разлетится все, и почувствует каждый, по Ту сторону и по эту.

– Ты и так перешел черту. Тот, Встречный, кого я убил безымянным клинком, – это ведь ты его послал, когда не захотел сдержать слова.

– Обвиняешь! – вскинулась тьма.

– Конечно, – кивнул я. – Ты принимаешь уговоренную оплату и отдаешь мне оплаченное? Или отказываешь?

Темнота зашипела, ледяная лапа впечаталась в мою протянутую руку, и я почувствовал, как груз чужого тысячелетия упал с моих плеч. Золотистое сияние появилось в голове, стало тепло, тесно.

Береникина память, легкая, как мечта, тяжелая, как весь мир, светлая, как блики на волнах.

Береника, любовь моя, теперь ты вспомнишь, что любишь меня. Наверное, я мог бы завоевать твою любовь снова, как в первый раз, но, милая, они забрали у тебя столько счастливых воспоминаний, тех, что делали нас – нами, что делали тебя – моей. Я верну тебе их все.

Нечто вздохнуло и ушло, ночь захлопнулась, как окно. Туман взялся колючим инеем на всем – на деревьях, щетине, бровях, одежде, волосах Тетки-Чесотки.

Она улыбнулась от души, зажигая фонарь.

– Ты знаешь, как отдать ей это.

– Поцелуем?

– Конечно.

Я не ждал ни минуты, седлая сменного коня.

* * *

Береника не глядела на корабли в подзорную трубу, не дула в рожок, приманивая ярких птиц, не сушила ягоды на камнях.

Как всегда, сердце мое на миг замерло, когда она обернулась ко мне, стоя в волнах и прикрываясь ладошкой от солнца.

– Привет, Береника, – сказал я.

Железо

Кто-то улыбнулся у меня за спиной.

Вечерело. Расколотая луна карабкалась наверх. Хмурые шпили дальнего ельника были как зубы, закусившие край увечного светила. Чуть бликовало стекло у горизонта.

Я сидел на корне, давно превратившемся в камень, и поглядывал на пруд внизу. В нем жили человеческие рыбы, и иногда я их ловил. Но сейчас я ждал, когда отразится первая звезда, – хотел загадать желание.

Улыбка не исчезала – я чувствовал ее основанием затылка. Теплое навязчивое ощущение в темноте.

Кого ж там принесло не вовремя, подумал я. Поднялся, прежде чем подошедший успел окликнуть меня. Пусть знает, что нашел того, кого искал.

Лохматый лес уже был темен, седые деревья утопали в синеве. Вдоль тропинки тянуло холодом, и я поежился. Захотелось домой, к фонарю и чайнику.

Я не очень хорошо видел в сумерках. Поэтому человека я особо и не разглядел. Просто почувствовал, что человек, а не какая другая тварь. Это я ни с чем не мог спутать.

– Доброго вечера, – сказал незнакомец. На нем был плащ, какой носят Убои, – будто из закопченной паутины. Он совсем не отсвечивал и почти не шуршал. Сектантская одежка. Убоявшиеся считали, что лучше никому их не видеть и не слышать лишний раз. Было ясно, что лица он не покажет – вера не позволит.

На плече его сидела птица. Сначала я было подумал, что ворон, но тут же понял, что это здоровенный грач. Он дремал.

– Доброго, – ответил я, оглядев пришельца.

– Глум? – осведомился он.

– Да. Куда-то нужно?

– В Торнадоре, – кивнул собеседник. – Мое имя Лода.