Костяной

Я стою на срезе земли, на краю, и вижу слоистые пласты, уходящие в полную звезд черноту. Вдалеке, в огромном далеке висит остров, похожий на гору, на пик, на летающую скалу; и с него на меня взирает тварь.

Я не могу оценить ее размер, но думаю почему-то, что Гварда рядом с ней покажется не крупнее пса.

Тварь вытягивает шею, встает на сложенные крылья. И я понимаю, что она заметила меня.

И что она не одна.

Ужас пронзает мою душу насквозь, и я понимаю, что наделал.

Разглядела ли она меня? Узрела ли во мне человека? Боги, я не знаю. Но я поднимаю глиняную ладонь и мечом царапаю на ней слово, которое заставит мое тело рассыпаться и рухнуть. Я смотрю на то, что пишу, и, лишь только я завершаю последнюю черту, как приходит легкость, невесомость и полная темнота. Хватает меня невидимой лапой и разбивает на куски.

* * *

С диким криком на вдохе я очнулся в своем личном убежище, крупная дрожь била меня, когда я вскочил.

– Будь ты проклят!.. – выдохнул я, не забыв добавить свое имя. Из носа и уголков глаз шла кровь от резкого перемещения, но мне было все равно.

Я думал об одном: как быстро очнется Гварда на краю мира, если за нами придут твари. И как быстро он сможет начать их жечь.

Крам

– Что-то оно не так, как всегда, – сказал Хрис, кутаясь в заснеженный, колкий, холодный меховой воротник. Шапку он в этой метели где-то потерял, унесло.

Сивар поморщился. Пальцы гуляли на рукояти клинка, но доставать его он, конечно, не решался – не в эту ночь, не сейчас, не так близко. Не тогда, когда в неполном поприще от них, за снеговой завесой, у жертвенного дерева пирует Крам, да будет он доволен, сыт и добр. Довольный, сытый и добрый Крам никогда не наведается в деревню.

Метель била в скулу, в глаз тысячей мелких злых кулачков. А может, не метель; может, одуревшие от погоды духи. Кто его знает, что там снует в недобром снегопаде сегодняшней ночи, в ледяном ветре с бесконечных равнин Севера. А может, вообще из-за края мира – зримого ли, незримого. Сегодня грань тонка.

– А я говорил, не надо было эту отдавать. Она мороженая, аж белая. Больная, наверное, – наконец ответил Сивар. Ему с самого начала не нравилась нынешняя жертва. Когда они привязывали ее к дереву, он старался не касаться синевато-белой, словно чуть прозрачной плоти. Казалось, тело безымянной черноволосой само в какой-то мере стало льдом. Сивар мог поклясться, что видел движение ледниково-голубой крови в жилах под шершавой, будто наст, кожей.

Хрис молчал. Он пытался сообразить: текущий по спине ледяной ручей – это тающий на воротнике снег или это и впрямь хребет леденеет от страха. Ему отчаянно хотелось домой, к очагу. Закрыть тяжелую окованную дверь на оба засова, растопить огонь поярче, обнять жену. И всю ночь не гасить лампу.

Они должны были стоять на окраине, пока не убедятся, что Крам взял ежегодную жертву. Так выпал жребий. Не в первый, в общем-то, раз за эти годы; но впервые на памяти охромевшего бывшего дружинника Сивара и старого коваля Хриса что-то пошло не туда.

Обычно всей деревней покупали рабыню, с кораблей, что приходили под конец года с дальних неведомых берегов; раз даже черного цвета. Боялись, что Крам побрезгует, не возьмет и, вместо того чтобы принять жертву и уйти в необозримые ледяные пустоши, придет в деревню и заберет всех. Севернее Хрис видал выбеленные многолетним морозом, заиндевелые навеки, мертвые деревни. Скорее, скелеты деревень. Наверное, сотню лет назад черта, до которой Крам доходил, раз в год наведываясь к людям, лежала там.

…Та, черная девушка, внутри оказалась такой же, как и любая другая. Первым утром Нового года, когда по традиции староста и колдун наведались к дереву, снег вокруг был красен. Темные жесткие волосы примерзли к брусничного цвета льду. А изгрызенные кости были белы, как у всех людей. Хрис и сам их видел, помогал украшать ими дерево.