Костяной

Но белую до прозрачности, черноволосую чужачку, наверное, все-таки отдавать не стоило. Выбор был – ее или кого-то из своих. Корабли в этом году не пришли, говорили, на южных морях идет война, такая, что со дна поднялись морские змеи и в ярости нападают на пылающие суда. Лета Пегий Пес плавал докуда смог, привез оттуда спящую, но живую, хотя и мертвецки белую, девушку с черными волосами до пят. Они все время казались мокрыми. Пес клялся всем, чем мог, включая единственный рог Крама, что деваха вытаяла из старых льдов на краю одной богами забытой промысловой деревни. Там не знали, что с ней делать, а Пес – знал. Он купил ее и привез домой, в Ёстлу, чтобы было кого привязать к дереву в ночь, когда один год сменяется другим.

Своих, из Ёстлы, уже лет двести никого не отдавали. Не стали и в этот раз.

…За снегом выло и ревело, мокро хлюпало, метель взбеленилась, в вой ветра вплелся нечеловеческий мятущийся, вибрирующий высокий визг, сцепился с ревом, переходящим в полный чистого ужаса скулеж, потом что-то тошнотворно хрустнуло – ветер швырялся звуками: на, мол, слушай, слушай, что ты кутаешься в воротник, – и остались только ниспадающий хрип и влажный тянущий шелест.

Сивар закаменел лицом и вцепился в меч. Хрис против воли сделал шаг назад.

После стало очень тихо. Был слышен только ветер. Сквозь метель к ним бесшумно шла тень.

– Не взял… – выдохнул Хрис.

Сивар молчал. Он не знал, что говорить. И оба они не знали, что делать.

Нечто тяжелое, белое пролетело сквозь снег, упало, почти черной кровью забрызгав сапоги.

Голова чудовищно огромного коня, увенчанная расколотым рогом длиной больше полуторного клинка, какой носил Сивар.

Голова Крама.

В черном, как горячая смола, глазу, застыл ужас. Снег еще таял на роговице, но уже нехотя. Шея была не отрублена – оторвана. Она исходила последним паром.

Девушка, одетая только в собственные волосы, черные, танцующие, играющие с ветром, лакающие разлитую кровь, остановилась в нескольких шагах, поставила босую ступню в кровавую лужу. Та мгновенно подернулась льдом, по темной поверхности пошел диковинный зубчатый узор. Снежинки дрожали, щетинились лишними лучами, не хотели падать, наматывая спирали вдоль линий неких сил, которые ни Хрис, ни Сивар не могли видеть. Впрочем, Сивар не видел ни искр, гуляющих по не до конца вынутому лезвию, ни огней, собравшихся на кончиках бороды Хриса. Его глаза прилипли к глубоким, как дыры во льду, глазам чужачки.

– Я долго спала, – сказала та, и голос ее походил на вой ветра в трубе, вой китов подо льдами, вой волка в снегах. – И была слаба. Но вы накормили меня. – В глазах ее отразилась луна. – Теперь я поела. Хорошо. Но мало.

Сивар запоздало понял, что нет никакой луны, что холодный огонь горит в лютой древней глубине этих глаз.

– И да, – добавила она. – Правила, как я вижу, не менялись со времен, когда я была молода. Оставим их. Каждый год я буду приходить к вашему жертвенному дереву. За одним мужем.

Сивар думал, что испугаться сильнее не может, но, оказалось, предел наступил только теперь.

– Ты, – ткнула она Хриса в грудь ледяным пальцем, – иди расскажи остальным, что жертва принята. До Нового года. А ты, – услышал Сивар прежде, чем ледяной свет поглотил его, – а ты будешь моим мужем в эту ночь. Но я все еще голодна, так что ласки пропустим и перейдем к ужину.

Сивар закричал бы, если бы мог.

Ларец

– Вор! Вор! – кричал ворон в высоком и дымном небе, но я не слушал его, погоняя черного, ворону в цвет, коня, пока конь не упал, с тяжелым дыханием выплевывая розовую пену.

Тогда я бросил коня и пошагал пешком. Парило, с далекого еще моря медленными рыбами наплывали тучи, но железный ларец на груди был холоден, как будто в нем лежал кусок льда.

На самом деле я не знал, что там внутри, и ключа не имел. Но берег маленький, с кулак, ларец пуще зеницы.

– Вор-р-р… – скрипели деревья, сплетаясь над заросшей тропой, но я не слушал их, шел, почти не оглядываясь, иногда только припадая ухом к земле: не бежит ли за мной Засекин конь, не дрожит ли сырая черная земля от ударов пудовых копыт. Засека был немал, и конь его носил тяжелый.

Я уже чувствовал близость реки. Значит, и до Марьина леса осталось совсем немного, а уж там никто не сможет поднять на меня вооруженную руку.

Я надеялся срезать через чащу и тем оторваться от погони. Что бы ни водилось в глуши Марьина леса, у него нет ко мне счетов. А у Засеки – есть, и он не преминет взять плату моей грязной лохматой головой.

Я посмотрел вперед, где за недалеким уже лесом, знал, увижу море. А там, в туманной дали, за островами, голыми, каменными или заросшими мхом и буреломом, за белыми бурунами волн, за безднами до горечи соленой воды, в толще которой плавали и рыбы, и змеи морские, и прочие дива; там, где-то далеко лежала земля, откуда родом была Марья, колдунья, приведшая однажды из шквальной дождевой стены свой флот и осевшая на скалистом берегу между древним лесом и извечным морем.