Костяной

И после крика, после выстрела, до того как подземный зверь иль Белая Катарина явятся выяснить, что случилось, мне следует вернуться.

Остается забота: за мной гонится Иван.

* * *

Здесь я назвался Иваном.

Иваном Коровьим Сыном. По чести сказать, не много покривил против истины: кость была мне матерью, кровь – бабушкой, а отец-батюшка у нас тут всех один.

Как местные говаривали? Некто черен?

Имя проклятое, но проще и легче многих. Не так томно, когда окликают.

Без него за жизнь не ухватишься. А мне, страннику, за жизнь земную поначалу цепляться было ой как трудно.

* * *

Я огляделся. Что-то цепляло, что-то не то творилось.

Тут кто-то рылся до меня, и это нехорошо. Небо отсвечивало лихорадкой, эхом моей тревоги орала птица в лесу. Было тепло, почти парило.

Я присел, разгребая землю рукой, и наткнулся на холодную белую длиннопалую ладонь. На секунду среди душной ночи меня пробрало льдом, словно мороз ударил прямо в душу. Подземный сторож, решил я.

Но тут же понял, что ладонь неживая.

Я раскидал тяжелую землю, полную мелкой живности, и увидел.

Белое.

Стройное.

Почти девичье.

Тело.

Вила, убитая на том месте, которое должна была стеречь.

Мороз ударил снова, оглушительно.

Повело кругом землю, кто-то прошел совсем близко.

И вот тогда я наконец понял, что не один.

Конечно. Если здесь ходил кто-то, если вила убита, то я буду здесь не один.

Боги, хорошо, что это не моих рук дело!

Только вот… Я задержал эти мои руки, обтянутые старыми перчатками, на теле лесной девы еще на несколько мгновений. Перевернул.

Вила была убита прямым выстрелом в лоб. Пулей. Огнестрелом. Запрещенным в Княжестве, и в Лесу, и в Подземье оружием, которое я делал и втайне продавал – за что и собирался меня повесить Княжий Ловчий Иван.

За что урвал много разбойных денег и решил бежать, да на день позже, чем следовало.

Но кому могла понадобиться крик-трава, кто из моих покупщиков мог застрелить вилу? У кого достало бы наглости обозлить Белую Катарину?

Я медленно распрямился.

Это устраняло одно препятствие: отпала нужда бороться со стражем сего места.

И воздвигало куда большее препятствие: мне некого было принести в жертву.

Я размышлял над этим несколько мгновений, а затем стянул с шеи оберег.

Мне сгодится и собака, и Марь. И даже Иван. Только вот одолеть их у меня почти нет надежды. Впрочем, выбора тоже нет.

Хватило и минуты без песьего оберега, чтобы собаки почуяли меня.

Ажурные, сканые кони напоминали то ли зверей, то ли призраков зверей; я не мог глазом определить, понять, за какими и перед какими деревьями они прошли. У них свои дороги. Иногда казалось, что конь и всадник скрываются не за деревом, а за пустотой между стволами. Хотелось отвести от такого глаза, но я не отводил.

Конь у Ивана был золотой, у Мари – серебряный.

Я повесил амулет обратно на шею, чтоб собаки не порвали меня с ходу.

Гончие взяли меня в круг. Другой. Третий. Теперь не потеряют ни за что.

У Ивана собаки были одного пера, врановые, а у Мари – одна, да ярая: из тех, что с белыми пятнами над глазами, из тех, что видят колдовство, чуют, не боятся укусить.

Черная, седьмой щенок от седьмого щенка. С такой-то дивно, что они меня раньше не загнали.

Я уверился, что сейчас она бросится на меня, скаля истинно волчьи клыки.

Но то ли оберег мой был особо хорош, то ли еще что: она не видела меня.

* * *

Мы настигли Колдуна; я видел его.

Видел ли?

Что-то было не так. Не мог сказать точно. Ощущалось точно соринка в глазу.

Конь подо мной не дрогнул, но плеть поползла, объяла со спины, оплела грудь. Негодное творилось, если Крапива надумала оборонять, а не жалить допрежь.

Я вздохнул и заговорил первым:

– Я Иван, Княжий Ловчий. А не тебе, колдуну, клятву ломать. Не тебе, колдуну, от меня утекать. Не тебе, колдуну, до рассвету жить. А тебе, колдуну, повешену быть…

* * *

Иван заговорил первым, как положено.

Мне же надлежало слушать: таков порядок.

Слова все были словами Княжьего Ловчего, не его.

Мы встречались прежде всего пару раз. В первый раз – когда я клялся. А после – впромельк, в Посаде, когда он выезжал на ловитву и черные псы по-рыбьи выгибали гладкие оперенные спины у копыт червленого его коня.

Был Иван высок, в мою пору; на лицо взрачен; волос светел и долог, как высушенная в бель курганная трава; глаза прозрачны, что стеклянный лед.

Я открыл рот отвечать ему как положено, но осекся: тень моя под ногами шевельнулась, различимее сделались холодные лица Ивана и Мари, бледно зажглись птичьи глаза собак.

А вот это мне совсем не по нраву пришлось. Я поднял голову, молясь всякому, о ком знал, о ком слышал хоть раз, чьи имена видел хоть мельком на старых черных страницах, что можно читать только в темноте; молясь, чтобы это Луна вышла из-за туч. Но в Лесу посветлело не от того, ох, не от того. Я обернулся и увидел, как сквозь Лес, оседлав черную тень, ко мне едет белое пламя.

Она проявилась в ночи, словно соткалась из теней и света, темноты и пространства меж темнотой и светом, но я знал, что она тоже приехала своей дорогой.

Белая Катарина, хозяйка здешних мест.

У меня была одна надежа выжить: я не успел ничего взять.

* * *

Не успели перемолвиться.