Костры миров (сборник)

Конечно, горб пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук — они стали у Агафона хрупкие и веснушчатые. Тот же горб сгладил характер Агафона. А лицо — широкое, морское, обветренное, не знающее морщин. А глаза белесые, чуть навыкате и постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон Мальцев, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоминать вовсе не след.

Переступив порог, Агафон молча кивнул и поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах.

«И мир всегда на виду, — так он объяснял свою привязанность к приемнику, — и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках, на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо — так по шуму меня и найдут, по веселой песенке Пугачевой!»

«Ерунда! — не верил Мальцеву Серп Иванович. — Упадешь в распадке, не дай Бог, так уже через сутки все батарейки сядут!»

«А я их часто меняю», — строго ответствовал Агафон.

— Коровы нет, — пожаловался, помолчав, Мальцев. — Как с ночи ушла, так и нет. Бегай за ней, будто не я хозяин!

— Да чему мы в этой жизни хозяева? — лицемерно вздохнул Сказкин. — Тьфу, и нет нас!

— Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?

— Встретил… — все так же лицемерно вздохнул Сказкин.

А я обернулся и, чтобы не тянуть, чтобы не мучить горбатого Агафона, ткнул кулаком в сторону стола:

— Твоя?

«…на этом, — негромко сообщила „Селга“, стоявшая у ног Агафона, — мы заканчиваем наш концерт. До скорой встречи в эфире!»

И смолкла.

Однако не насовсем.

Где-то через секунду из таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание.

«Прямо как маяк-бипер», — определил позже Сказкин.

Агафон, не веря своим влажным, слегка выпуклым глазам, приблизился к столу и все теми же влажными, растопыренными, как у краба, глазами уставился на кусок мяса, добытого Серпом.

— Кажется, моя…

— Ну вот, а ты все ходишь! — лицемерно обрадовался Сказкин. — А чего ходишь? Вот она корова. Вся тут!

— Да кто ж ее так? — выдохнул Агафон.

— А я не знаю, — вызывающе ответил Сказкин. — Такую встретил!

Агафон ошеломленно молчал.

— Да ты ж переживай, — утешил, сердечного друга Сказкин. — Но не сильно. Тебе на транспорте другую доставят. Не такую, как эта, — лучше! Добрей, спокойней, молочнее! Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говоришь, эта тебя вконец загоняла!

— Осиротили! — взвыл Агафон. — Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?

— Почему в одиночестве? — возразил Сказкин. — Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи!

И потребовал решительно:

— Веди! Я эту историю враз распутаю!

Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без «Селги» — с собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

— И ничего тебе не оставили? — не поверил Сказкин. — Ни хвоста, ни когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай, знаю, сам конюхом был. Просто ты запустил свой участок, просто ты опустился, Агафон, и чертом стало у тебя на берегу попахивать.

Но пахло не чертом.

Пахло водорослями. Пахло йодом и душной сыростью. Длинные, как бы перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, туманно отсвечивали влажные луны медуз, полопавшимися сардельками валялись в песке голотурии.

— Вот! — шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Валялись обломки раздробленных белых костей, полоскались в накате обесцвеченные водой куски мяса и шкуры. Печально торчал острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне и огорченно помахивали клешнями: вот, дескать, не лезет больше! Не лезет, и все! Такие дела!

Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально на сантиметр, и берег бы целиком затопило, тяжело, мерно подпирал океан — белесый вблизи и темный на горизонте, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

И ни души.

Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.

Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.

И океан…

Вечный океан до самого горизонта…

— Осиротили! — вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды — кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в пески.

Мы замерли.

Нам показалось: вот сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце, вот сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из душного грешного мира сироту Агафона Мальцева.

К счастью, ничего такого не случилось.