Костры партизанские. Книга 2

И они ушли. А Николай Павлович еще долго смотрел на дверь, захлопнувшуюся за ними, с гордостью и радостью думал о том, что вот ведь как получается: мысль об открытии школы пришла не ему, комиссару бригады, не кому-то из учителей, которых несколько в бригаде, а бывшему непролазному двоечнику Федору Сазонову. Значит, дошло до него главное, значит, посади его теперь за парту — о гулянках начисто забудет!

А Каргин, конечно, сгоряча ляпнул, что они сейчас только разведку ведут да слушают, как трава растет. Не твои ли люди, Иван Степанович, еще четыре дня назад на шоссе мосточек взорвали? Не твои ли бойцы, товарищ младший лейтенант… Хотя о том, что ты офицером стал, тебе пока еще неизвестно… Не твои ли бойцы, товарищ Каргин, минувшей ночью изменника смерти предали, привели в исполнение народный приговор?

Все прибедняешься, Иван Степанович. Зря прибедняешься…

А ровно в шестнадцать часов на деревенской улице и выстроили их, всех вызванных. Человек пятьдесят или около того.

Только подравнялись, только замерли в торжественной тишине — из штабного домика вышло бригадное начальство и человек в гражданском — в годах, лысоватый и добрый с виду. Пилипчук читал Указ, а человек в гражданском вручал награды. Самые разные. Каргину, например, — орден Красного Знамени…

Мария, конечно, словно обалдела от счастья: сама и орден к его гимнастерке прикрепила, так долго с ним возилась, что несколько человек помощь предложили. И ведь добилась своего: многие сгрудились около Каргина, поздравили его с наградой!

Каргин был рад ордену. Так же он радовался и тому, что орденами и медалями оказались отмечены и Федор, и Юрка, и Григорий, и Виктор с Афоней.

А потом, когда вручили награды, зачитали приказ наркома обороны о присвоении некоторым командирам офицерского звания. Согласно этому приказу, командир бригады Александр Кузьмич Иванец стал полковником, Костя — майором, а Каргин получил погоны младшего лейтенанта. Полевые погоны получил — два продолговатых кусочка зеленого материала с красным просветом посередине и одной маленькой звездочкой на нем, а волнение такое нахлынуло, что все слова забылись. Те самые, какие сказать полагалось…

Юрка эти погоны ему на гимнастерку цеплял. Правда, сначала Мария рванулась это сделать, да ничего не получилось у нее.

И вдруг, когда настроение у всех было — лучше невозможно, появился Мыкола, постаревший сразу лет на десять или больше. Он подошел к командиру бригады и что-то такое ему сказал, что не только тот, а все, кто рядом с ним был, будто осунулись.

Тихо стало на людной улице, где еще минуту назад звенела тальянка. Так тихо, что все услышали, как полковник Иванец сказал после длительного молчания:

— Наш товарищ вернулся из дальней разведки… Заглянул и в село Хатынь, где у него жили родственники… Нет сейчас села Хатынь. Двадцать второго марта фашистские палачи уничтожили его. Вместе с людьми. Согнали всех жителей села — детей малых, баб и дедов, — согнали их в сарай и сожгли…

Больше ничего не сказал полковник Иванец. Постоял в раздумье, помолчал, потом повернулся и ушел в штабную избу.

А партизаны какое-то время еще стояли, будто враз лишившись речи и способности двигаться. И вдруг все заспешили, заторопились в свои роты и батальоны.

Впереди своих вышагивал Каргин. Словно за ним враги гнались, так вышагивал.

Мария семенила следом, старалась не отстать. И беззвучно плакала. Ей было жаль жителей того села, название которого она уже забыла. И себя, свою любовь было жаль. Мысленно она уже решила, что сегодня же ночью сама придет к Ивану: пока тот на это смелости наберется, или его, или ее жизнь оборваться может…

До лагеря роты было уже совсем близко, когда Марию догнал товарищ Артур, некоторое время шагал рядом молча, потом все же сказал:

— Не плачь, не надо, Мария.

И тут она впервые за всю дорогу громко всхлипнула и сказала, изо всех сил стараясь подавить рыдания:

— Не знаю, как тех жалко… И такой большой праздник пропал…

Два взвода и шесть малых групп — по два-три человека в каждой — послал Каргин на задания этим вечером. Самовольно послал.

Лично объяснив каждой группе, чего он от нее ждет, и особо подчеркнув, что на рожон лезть — дело зряшное, Каргин вдруг понял, что сегодня больше ничем заниматься не сможет, что и караульная служба, и множество других забот, которых всегда полно у любого командира роты, — ничто его сегодня не волнует. И, проводив на задание последнюю группу, он ушел в свою землянку, долго бирюком сидел там, прислонившись спиной к единственному столбу, подпиравшему крышу. Сидел и думал о Хатыни, о которой до сегодняшнего дня и не слыхивал.

Как же так, а? Согнать живых людей в сарай и сжечь?!

За два года войны он повидал много мертвых. Принявших смерть в бою или замученных фашистами. Ему уже не в диковинку было, когда кто-то из разведчиков докладывал, что в такой-то деревне фашисты сожгли несколько хат. За саботаж приказов местных властей или по другой причине.

Но чтобы живьем сжечь всех жителей деревни — надо же додуматься до такого, надо же решиться на такое!