Костры партизанские. Книга 2

И невольно вспомнился разговор, который нечаянно подслушал, когда провожал бойцов на задание.

У маленького костра сидели несколько разведчиков Юрки. Кто именно — не разглядел, а голоса двух слышал. Сначала Стригаленок, видать, хотел куснуть Мыколу, ну и спросил, чего это он сегодня у командира автомат выпрашивал, если в жизни своей ни одного даже куренка не убил?

Мыкола ответил:

— Куренка я и сейчас, может, пожалею. Ведь куренок что? Существо, жизни жаждущее, он себе и людям в радость живет. А фашисты…

Не хватило у Мыколы слов, чтобы до конца высказать свою мысль. Но Каргину и без слов все стало понятно. Похоже, это же ухватили и разведчики, сидевшие у костра, и Стригаленок. Этот после слов Мыколы рта не раскрыл…

Долго сидел Каргин в одиночестве. О разном передумал. Потом встал, привычно одернул гимнастерку, вышел из землянки. И, не раздумывая, уверенно зашагал к землянкам хозяйственного взвода, в одной из которых жила Мария. В душе надеялся застать ее одну, но она сидела среди партизан и грустно глядела на угасающее пламя костра.

Заметив Каргина, неожиданно остановившегося шагах в трех, партизаны сразу же подтянулись, ожидая приказания. Он поспешил успокоить:

— Не, я так, на огонек.

Они чуть сдвинулись, освобождая ему место рядом с Марией. И он сел, стараясь не взглянуть на нее, чтобы не поддаться чувствам, не выплеснуть принародно то, что берег для нее одной.

Уже выкурили по цигарке, а уходить никто не собирался, даже наоборот — в костер сушину бросили. И тогда Каргин, которому от этого траурного молчания стало вовсе невмоготу, сказал глухим и хрипловатым от волнения голосом:

— Вот что, мужики… Хотел сначала без свидетелей с Марьей разговор вести, однако, пожалуй, и лучше, что вы тут… Потому как намерения мои самые серьезные, и вообще… Так вот, женюсь я на Марье, на ней, значит.

— А мое согласие ты спросил? — сияя от счастья, притворно взъелась она.

— Не с тобой разговариваю, — сухо оборвал ее Каргин. — Не видишь, с мужиками советуюсь?

— Тогда подольше советуйся: мне ведь собраться надо.

Это было сказано так искренне, с такой счастливой непосредственностью, что некоторые заулыбались, а кто-то даже спросил с нескрываемой завистью:

— И за что, Муся, ты его полюбила? Он — мужик беда строгий.

— За то и полюбила, что не кошкой кличет, а Марьей навеличивает! — задорно ответила она и метнулась к землянке.

5

Теперь Виктор командовал взводом. По отзывам подчиненных и начальства — толково командовал. И не чужая медаль, а собственный орден Красной Звезды поблескивал на его груди. Кажется, только гордись и радуйся!

И он очень обрадовался, когда получил орден. Но почти сразу же навалилась глубокая тоска: если бы школьные товарищи, если бы Клава или отец видели это…

Уже год минул со дня гибели Клавы. Говорят, время всякую боль глушит. А у него она вроде бы еще сильнее стала. Теперь ему казалось, что Клаву он очень любил. Так любил, как никогда и никого больше не сможет.

И она беззаветно любила его…

Интересно, почему так получается: вокруг тебя сегодняшняя жизнь бурлит, а ты упрямо о прошлом думаешь? Все казнишь себя за то, что не оказалось тебя поблизости, когда та беда нагрянула?

И вообще невезучий он, Виктор. Кого полюбит, к кому привяжется сердцем — тот вскорости почему-то обязательно погибнет. И Клава, и дед Евдоким…

А Защепа? До слез Виктор обрадовался, когда в командире соседнего батальона узнал того самого капитана катера, который помог бежать из Пинска!..

Только раза два или три и успел с ним поговорить, душу свою лишь на самую чуточку приоткрыл — не стало и его: вражеская пуля в висок угодила. И не в бою, когда смерть на любого свой глаз кладет, а во время самого обычного перехода! Словно кто-то нарочно бил из засады по командиру батальона…

Единственные, кого судьба пока милует, это Александр Кузьмич и Афоня с Груней. Если, конечно, самых старых знакомых брать.

Но Александр Кузьмич — командир бригады, у него своих забот полнехонько. Спасибо ему и за то, что узнал в Викторе того школяра, которому в Пинске показал воробьиное гнездо, замурованное ласточками.

Афоня с Груней — другое дело. По старой памяти Виктор захаживает к ним. Но чаще — Груня зазывает. Она же и обстирывает, и обшивает его. Как только заманит к себе — обязательно накормит чуть не до обалдения. От себя кусок оторвет, а его накормит. Словно любимейший брат, так о нем пекутся.

Ведь до какой глупости Груня в своей заботе докатилась: этак осторожненько, с подходцем, намекает Виктору то на одну девицу, то на другую. Дескать, и сердечная она, и хозяйственная, и верной до гроба будет.

Только ему никакой невесты не надо. У него сейчас единственная радость — на задание из лагеря удрать. Особенно же — выпроситься вдвоем с Афоней. Как и год назад…

Вот и вчера выпросился. И со вчерашнего вечера лежат они с Афоней в кустах у самого шоссе, поджидая своего фашиста. Проносятся мимо грузовые машины — много машин, — они лежат затаившись. И на легковушки внимания не обращают. Они ждут мотоциклиста. Того самого, который штабную почту доставляет.