Косвенные улики

— Я не могу ничего обещать, — сказала она и отвела глаза, потому что почувствовала, что они повлажнели и в них кричит только одна мысль: «Помоги, милый, голубчик, проклятый, помоги!!!»

— Я ведь не о себе… Жена остается, дети…

Она покачала головой, потому что побоялась, что дрогнет и выдаст голос.

— Вы сейчас думаете: «Раньше о детях нужно было заботиться, когда воровал».

Она снова отрицательно покачала головой.

— Я знаю, что вы про меня можете думать. Попался, мол, и то урвать хочет. А я того не крал, что нажил. Как быть? Пришел с войны, вторых портянок не было… Что вы знаете?

— Если все так, то судьи не слепые — разберутся, — сказала она. — А я вам обещать ничего не могу. Да и не буду! И торговаться с вами не буду. Можете не помогать. Как-нибудь…

— Да никак! — досадливо крякнул Сидоркин и, помолчав минуту, сказал: — Доставайте бумагу. Смотреть на вас не могу — самого себя жалко становится.

Он ей помог. А за две недели до суда его положили в больницу. У него оказалась лейкемия.

Она потом думала: знал он или не знал о болезни? Или действительно пожалел ее и хотел помочь.

Он умер через два месяца, и она пришла на его похороны и стояла в сторонке, потому что еще раньше она приходила к его жене и предлагала свою помощь и та, выслушав ее, не сказала ни одного слова. Ни хорошего, ни плохого. Даже губ не разлепила…

Выходит, мудрец-то был… А вот лавочки не было. Все-таки привирают легенды.

И лавочка была. Но убедилась Костричкина в этом гораздо позже.

Васильев не любил кричать, и не только, как говорится, в запале, но и просто для того, чтоб кого-нибудь окликнуть, позвать. Вот и сейчас он крикнул: «Зоя!» — и недовольно поморщился, словно кричать ему было больно. Он бы и не крикнул, если б не слышал, как в приемной прозвенел телефонный звонок и кто-то поднял трубку. Он бы позвонил.

— Ну как там? — спросил он, когда Зоя вошла.

— Привезли, — ответила Зоя и замерла около стола. Она понимала, что не для того, чтоб задать этот пустой вопрос, он ее вызвал. И если б у Васильева было другое лицо, она бы, пожалуй, прибавила, что и народные заседатели пришли, и защитник Белова примчалась, опрокидывая на ходу стулья, и, когда узнала, что осталось еще целых восемнадцать минут до заседания, чуть часы в форточку не выбросила, что прокурор опять кашляет и все равно курит одну за другой, что народу сегодня будет много почему-то… Но ничего этого она не сказала, а только ждала других вопросов или приказаний. Она не догадалась по его лицу, что сегодня он опять, проснувшись, долго сидел на кровати, заставляя себя встать. Этого он ей никогда не рассказывал, и она не знала, что в такие дни для него самое главное встать, сделать первый шаг, а потом второй, который не легче первого, третий… Но все же самый главный — первый.

— А потерпевший? — рассеянно спросил Васильев.

— Кажется, здесь, — ответила Зоя, соображая, зачем же он ее вызвал.

— Кажется? — переспросил, словно очнувшись, Васильев.

— Здесь.

— Свидетели? — спросил Васильев, и Зоя окончательно убедилась, что вызвал он ее не за этим.

— Пришли.

— Хорошо. Теперь, пожалуйста, вот что… Скажи девочкам в канцелярии, чтоб убрали стол в дальней комнате. А Гале (он имел в виду начальника канцелярии) скажи, чтоб подготовила все дела по подросткам за последние два года. Сама ты уже не успеешь. Будет проверка из прокуратуры. Придет Татьяна Сергеевна Костричкина, и вы ее устроите в дальней комнате и дадите ей дела. И предупреди Галю, чтоб она была готова, если Костричкиной понадобится что-нибудь еще… Первый зал подготовлен?

— Да, там уже народ.

— Сегодня твой муж работает?

— Да.

— Как у него настроение?

— А что нам его настроение? — уверенно сказала Зоя. — Попрошу — сделает.

— Как в прошлый раз? — улыбнулся Васильев.

— За прошлый раз он уже получил, — сказала Зоя.

— Ну тогда зови заседателей.

Этих народных заседателей Васильев особо отметил еще на собрании совета заседателей. Они сидели в разных углах и отношения друг к другу не имели, но именно их он запомнил. Низенький и уже раздавшийся Игнатов, который вошел теперь в кабинет с сигаретой, и не знал, как с ней быть, и стряхивал пепел в ладошку, и смущенно озирался, ища, куда бы пристроить окурок, запомнился Васильеву румяными не по возрасту (ему было лет сорок) щеками и особенной, прямо ученической прилежностью, с которой он записывал, очевидно слово в слово, все, что рассказывал Васильев «новобранцам». Теперь он шмыгнул за дверь и через мгновение вернулся оттуда без сигареты и только тогда подошел к Васильеву и, протянув руку, сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — улыбнулся своим воспоминаниям Васильев, — присаживайтесь, хотя рассиживаться некогда. Через семь минут начинаем.

Второй заседатель, Стельмахович, избравший себе позицию около двери, будто спохватился, что нужно поздороваться, и медленно, нескладно переставляя свои длинные ноги, приблизился к столу и протянул холодную вялую руку.

— Здравствуйте, — сказал Васильев и улыбнулся в другой раз другим воспоминаниям. На том же заседании совета он выделил Стельмаховича благодаря его совершенно отсутствующему виду.