Косые тени далекой земли

– Дальше некуда. Не могу ручаться во всех деталях, но, насколько я помню, все началось с того, что один профессор, кажется, его звали Мардонад, в своем выступлении ругал басков и каталонцев. Кто-то в толпе начал вопить: «Вива ла муэрте!»[14] Эта фраза была тогдашним боевым кличем мятежников. Мильян Астрай тоже откликнулся и закричал «Эспанья!». Дальше кричала уже вся толпа: кто «Уно!»,[15] кто «Гранде»,[16] и вскоре гремела уже вся аудитория. И вот, когда атмосфера в зале была накалена до предела, на кафедру поднялся Унамуно.

– О чем же он говорил?

Куниэда слегка пожал плечами:

– Это было так давно, что деталей мне уже не вспомнить. Одно знаю точно – в выступлении он критиковал Мильяна Астрая. Генерал в прежней войне потерял руку и глаз. Унамуно сравнил его с другим калекой, Сервантесом, и, отметив важную роль генерала в последних событиях в Испании, сказал, что проблема Астрая состоит не в его физической ущербности, а в моральном разложении. Генерал рассердился и с криком «Муэран лос интеллектуалес!»[17] бегом поднялся на кафедру и подошел вплотную к Унамуно. Ну а дальше опять пошла волна воплей «Вива ла муэрте!».

– С Унамуно ничего не случилось?

– Приспешники Астрая приставили к нему ружья. Я сидел как на иголках, волнуясь в ожидании того, что же случится дальше, когда жена Франко донья Кармен решительно подошла к ним, встала между Астраем и Унамуно и, взяв последнего за руку, помогла ему спуститься с кафедры. Если бы она тогда не выручила Унамуно, ему бы это с рук не сошло. Но все равно в конечном счете эта лекция стала его последней.

Тикако вздохнула:

– Я и представить себе не могла, что в жизни Унамуно была такая страница.

Куниэда кивнул:

– Унамуно не любил как большевизм, так и фашизм. Я думаю, что ему было неприятно, когда его относили к тем или другим. Насколько я знаю, из-за этой истории его посадили под домашний арест, и в конце того же года он умер.

Рюмон допил свой кофе и переменил тему:

– Я вот слышал, что в тысяча девятьсот тридцать шестом году, то есть осенью одиннадцатого года эпохи Сева, один японский военный ездил в Саламанку, чтобы осмотреть передовую линию армии Франко. Вы об этом ничего не знаете?

Куниэда усмехнулся:

– Вы, наверное, имеете в виду господина Нисиура? Ну как же мне не знать, помилуйте, это же я как раз и был тогда его проводником.

Рюмон снова онемел от изумления. Рассказ бывшего дипломата поражал его все сильнее.

Нисиура Сусуму во время войны в Тихом океане служил главой секретариата и начальником отдела военных действий при министре сухопутных войск Хидэки Тодзё, а после войны был назначен первым председателем открывшегося тогда музея военной истории при Академии обороны.

Тогда, в 1936 году, Нисиура служил в ранге капитана в штабе французской пехоты.

Когда в Испании началась гражданская война, Нисиура по приказу генерального штаба переправился на корабле из Гавра в Португалию, в Лиссабон, затем пересек испанскую границу и прибыл в Саламанку. Шла осень 1936 года.

Нисиура осмотрел линию фронта со стороны мятежников, изучил военную тактику русских, которые руководили правительственной армией, и, кроме того, исследовал технические данные русского вооружения и танков. В то время отношения между Россией и Японией были напряженными из-за маньчжурского вопроса, и, естественно, Японии была необходима информация о стратегии и оружии русских.

Нисиура вернулся в Японию в следующем году и составил донесение под названием «Подлинная картина испанской смуты», в котором описал все увиденное и услышанное в Испании, и представил его в главный штаб. Рюмон одно время через родственников Нисиура и музей военной истории пытался найти этот документ, но успехом его поиски не увенчались.

В самых общих чертах Рюмон узнал о его жизни в Испании из стенограммы одного из заседаний научного общества, занимающегося изучением источников, связанных с историей Японии новейшего времени.

Рюмон поведал собеседнику о стенограмме:

– К сожалению, в стенограмме капитан Нисиура ни разу не упомянул вашего имени. Вы не могли бы рассказать мне что-нибудь о его пребывании в Саламанке?

Куниэда отпил немного кофе.

– Мне помнится, господин Нисиура приехал в Саламанку в начале ноября одиннадцатого года эпохи Сева. Он остановился в гостинице «Гранд Отель» и чрезвычайно энергично взялся за дело. Он прекрасно владел французским, однако испанского не знал, и поэтому я помогал ему как переводчик, объяснял положение в стране и тому подобное. Он же, в свою очередь, делился со мной своими еще свежими впечатлениями о военном путче двадцать шестого февраля в Японии.[18]

Одиннадцатый год эры Сёва.

В том году в Японии произошел армейский мятеж двадцать шестого февраля и нашумевшее дело Абэ Сада.[19] Неспокойно было и на внешнеполитическом фронте. Так, именно в том году был заключен антикоммунистический договор с Германией, с каждым днем все громче становился тяжкий грохот сапог японского милитаризма, страна была на пороге новой, тревожной эры.

Рюмон заглянул собеседнику в глаза: