Кот и полицейский. Избранное

С одной из улиц, выходящих на площадь, донесся топот тяжелых башмаков и песня. Пели вразброд, вялыми, бесцветными голосами. Вниз по улице спускался взвод фашистов-ополченцев, немолодых людей, старавшихся держать равнение. Их бегом догоняла другая группа. Все были в черных рубашках, видневшихся из-под серо-зеленой армейской формы, с ружьями и болтающимися за спиной ранцами. Они пели разухабистую песенку, но так неуверенно и робко, будто, расхрабрившись под покровом ночи, освободившей их от обязанности соблюдать хотя бы видимость дисциплины, через силу старались щегольнуть своим удальством лихих наемников, которым закон не писан и каждый встречный – враг.

В этот тихий час их появление на площади принесло с собой дыхание насилия. У меня мурашки побежали по коже, словно я вдруг свалился в пучину гражданской войны, той войны, что всегда тлела под пеплом и время от времени вырывалась наружу яростными языками пламени.

– Ну и банда!.. – сказал Бьянконе.

Мы остановились у перил и смотрели, как они уходят с пустой площади, громыхавшей у них под ногами.

– Откуда они идут? Слушай, откуда они идут? Что там такое, там, наверху? – спросил я в полной уверенности, что они вырвались невесть из какого борделя, хотя на самом деле это, скорей всего, был взвод, который возвращался домой, сменившись с одного из никому не нужных караулов где-то в горах или проделав очередной учебный марш-бросок.

– Там, наверху? Ах, там? Там, должно быть… – замямлил Бьянконе, снова выдавая свою недостаточную осведомленность. – Да ну их, идем лучше со мной. Я знаю, куда тебя сводить.

Появление фашистов разорвало захватившую нас атмосферу мирного покоя. Мы снова стали напряженными, взвинченными, снова вспыхнули желанием что-то делать, выкинуть что-нибудь неожиданное.

Мы спустились на площадь.

– Ну, куда теперь? – спросил я.

– А! К Люпеску! – ответил Бьянконе.

– Люпеску! – заорал я, но тут же замолчал и посторонился, чтобы пропустить на лестницу сутулого мужчину без пиджака, с коротко остриженной седой шевелюрой. Опираясь огромной мозолистой рукой о перила, мужчина стал подниматься по лестнице. Не останавливаясь и не глядя нам в глаза, он вдруг проговорил громким низким голосом:

– Пролетарии…

Бьянконе начал было бормотать в ответ, что нечего тут выпендриваться, что мы тоже работаем, только по-своему, но в этот момент старик так же громко, только еще более низким голосом закончил:

– …всех стран, соединяйтесь!

Мы с Бьянконе застыли на месте.

– Слышал?

– Да.

– Он коммунист?

– А ты что, оглох? "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Ясно, коммунист!

– А может, просто пьяный какой-нибудь?

– Какой пьяный? Видел, как он шел? Даже ни разу не покачнулся. Нет, это коммунист! Их тут полно в старом городе!

– Пойдем поговорим с ним!

– Давай! Бежим, догоним его!

Мы повернулись и побежали вверх по лестнице.

– А что мы ему скажем?

– Ну, сперва убедим его, что нас нечего опасаться. А потом пусть объяснит, что значит эта фраза.

Но старика уже и след простыл. От лестницы отходило несколько переулков, мы наудачу бросились в один из них, потом в другой – старик исчез. Непонятно было, куда он мог убраться так быстро, но найти его нам так и не удалось.

Мы просто лопались от любопытства и от неистового желания закусить удила и выкинуть что-нибудь неслыханное и запретное. Русло, по которому легче всего было устремиться нашему смутному возбуждению, была эротика. И мы направились к дому некоей Мери-Мери.

Эта Мери-Мери жила на самой окраине, между тесно сгрудившимися домишками старого города и огородами, на втором этаже длинного низкого дома, весь первый этаж которого занимали конюшни извозчиков. Вымощенная булыжником улица, вынырнув из-под темной арки, подходила к дому Мери-Мери и, миновав его, тянулась вдоль железной сетчатой ограды, за которой простирался пустынный склон, заваленный горами мусора и всевозможных отбросов.

Мы с Бьянконе подошли к дому и остановились под освещенным окном, задернутым плотной занавеской. Бьянконе два раза свистнул, потом позвал:

– Мери-Мери!

Занавеска приподнялась, и в окошке показался белый силуэт женщины – обрамленное черными волосами длинное лицо, плечи и руки.

– Что нужно? Кто вы?

– Люпеску, – тихо сказал я Бьянконе. – Ну скажи, вылитая Люпеску.

Стараясь встать так, чтобы на него падал тусклый свет ближайшего фонаря, он ответил:

– Это я, узнаешь меня? Да ну, помнишь, я был у тебя на прошлой неделе? Я тут с другом. Откроешь нам?

– Нет. Не могу.

Занавеска опустилась.

Бьянконе разок свистнул, потом снова позвал:

– Мери-Мери! Эй, Мери-Мери!

Никто не ответил. Тогда он принялся дубасить кулаками в дверь и кричать:

– Открой, черт возьми! Что такое? Почему не можешь?

Женщина снова появилась в окне. Теперь во рту у нее дымилась сигарета.

– Я не одна. Приходите через час.

Мы еще немного постояли под окном, прислушиваясь, и, убедившись, что у нее действительно находится мужчина, пошли бродить по городу.

Теперь мы шли по улице, отделявшей старый город от нового и тесно застроенной дряхлыми домишками, которым владельцы пытались придать сомнительный лоск и выдать за современные городские постройки.