Котировка страсти, или Любовь в формате рыночных отношений

И вот сейчас Карина стоит перед ним, определенно, не ощутившая достоверности этого заверения. Босая, в порванном платье и со сбитыми коленями.

И не помогали сохранить ясность мышления очевидные факты, что она жива, и относительно невредима. Что все, принятые им меры, все же, обеспечили результат.

Вся правая сторона ее лица налилась багровым цветом и начала отекать. Новый синяк.

Он не был уверен, что череп выдержит такого удара пульсирующей ярости. Но придушил все внутри, заставляя себя сдерживаться. Может с ним и планировал случиться инсульт или удар, но Соболев не мог позволить себе такой роскоши.

Константин уже не ощущал, как скрежещут его зубы, в попытке хоть относительно взять себя в руки. Не отдавал себе отчета, насколько сильно сжимал кулаки.

А она стояла перед ним такая спокойная и собранная, как тогда, на пороге его номера, и непринужденно улыбалась. И только глаза, безумные, испуганные, полные дикого страха и ужаса — выдавали то, что она на самом деле сейчас чувствует.

Соболев стоял неподвижно не дольше пары секунд, а потом — в три шага пересек разделяющее их расстояние. Это он был виноват в ее страхе. Не та сволочь, которая напала, а он, потому что не уберег. И он не собирался просить прощения или извиняться. За такое не могут, и не должны прощать. И оправдания для такой оплошности нет, и быть не может.

— Костя.

Шепот Карины резанул по его нервам, усиливая это понимание. Хриплый, неровный, полный ужаса.

— Костя. — Она буквально рухнула ему в руки, разом утратив силы держаться и притворяться.

Он обнял ее так крепко, чтобы она не имела нужды самой стоять. Дал всю поддержку и силу, которая была в нем, задвинув гнев и ярость, всю вину за ледяную стену в собственном сознании. Он был тем, в чем сейчас нуждалась любимая им женщина, игнорируя собственные порывы и желания.

Константин прижал Карину к себе, позволяя своей женщине быть слабой, оберегая и укрывая собой. Он гладил ее волосы и целовал пряди, не ощущая ничего, кроме дрожи ее тела и мокрых дорожек слез на лице Карины. Держал, когда она зарыдала в полный голос. И тогда, когда эти рыдания перешли в еле слышные всхлипы. Он обнимал ее, ощущая, как Карина прижимается мокрым лицом к его шее, и как отчаянно цепляется руками за его пояс. Он держал ее столько, сколько Карина нуждалась в этом, не ведя отсчет времени. Держал до тех пор, пока его жена не подняла голову, с тяжелым, трудным вздохом, и не провела руками по разбитому лицу, пытаясь привести себя в порядок.

Тогда Костя перехватил ее ладони, жадно прижался губами к сбитой и счесанной коже. А потом, не перестав поддерживать жену за талию, Константин сделал то, чего не делал никогда в жизни. Ни разу. Ни перед кем.

Он опустился на колени, уткнувшись лицом в живот жене.

Он не просил прощения. Не имел такого права и не признавал, что за такое можно простить. Соболев признавал свою вину. Признавал ее право на недоверие и опустошенность. На любой аргумент и возражение, который она только пожелает предъявить ему. И этим же клялся, что жестоко накажет всех, кто заставил ее вновь окунуться в пучину этого страха. Не как искупление своей вины. Он пока, в принципе, не видел для себя такой возможности. А для того, чтобы она знала, что может вздохнуть спокойней.

Карина задохнулась и вцепилась в его плечи руками.

Константин знал, что она все поняла, верно восприняла то, что он пока не был в состоянии высказать, опасаясь нарушить хрупкое преобладание самоконтроля над яростью. Они всегда прекрасно друг друга понимали, не ориентируясь на слова, да, зачастую, в тех и не нуждаясь.

Но он сам не оказался готов к тому, что она уткнулась мокрым от слез лицом ему в макушку. И совсем не готов к словам, который породили внутри дикий диссонанс.

— Я люблю тебя, Костя. Очень. — Карина опустилась на пол с ним рядом, обняв его за пояс, и положив голову ему на плечо. И очень легко, почти боязливо, словно преодолевая в себе что-то, коснулась своим ртом его губ.

Он, определенно, не стоил этого признания. Не сейчас. И не заслуживал той радости, которую эти слова принесли. Оттого его бешенство раскалилось добела, застилая глаза, и он ясно понял, что если раньше и были какие-то факторы, заставляющие его ждать и размышлять над более здравыми и безопасными путями возмездия — теперь ему плевать на те. Он сам, своими руками убьет того, кто сделал это. Того, кто был виновен в ее ужасе и боли. Сколько бы виновных не было. И плевать на выгоду, расчет, разум и последствия. Соболев найдет путь сделать это. И точка.

Он не позволил ей идти самой. На руках отнес в машину, и держал так всю дорогу, пока их везли к дому. Карина не могла сейчас сказать, что ощущает и чего у нее внутри больше. Она никогда, пожалуй, не ощущала себя настолько беспомощной и разбитой, хоть эти синяки и нельзя было сравнить с теми повреждениями, которые Карине доводилось получать.