Котовский

Я сидела рядом с кабинетом мужа в маленькой комнате и слышала каждое слово, дверь была приотворена.

— Вы, генерал, верите в солдатскую душу, как Суворов, — сказал Гучков. Мне почувствовалась ирония в его голосе.

Алексей Алексеевич говорил, что развалили армию „Декларация прав солдата“ и „Приказ № 1“. Это входило в планы большевиков, но это сделало Временное правительство. Ясно для всех. А военным министром был Гучков, и вина на три четверти на нем. Я слышала от мужа моего, от Духонина и от других, что армия никогда раньше не была так великолепно снабжена и вооружена и так готова к отпору врагу, как тогда. Алексей Алексеевич говорил: „Дайте мне три месяца, и мы будем в Берлине диктовать нашу волю“. Но коммунисты-большевики этого не желали и так влияли на многих самовлюбленных людей, воображавших себя деятелями „Французской Великой Революции“, что лестью туманили им головы и добились развала армии. На них также влиял „Совет солдатских и рабочих депутатов“, переполненный будущими большевицки-ми вождями. Повторяю: это входило в план мирового Коминтерна, но это исполнено властию русского Временного правительства. О Коминтерне тогда еще у нас никто понятия не имел, и только у одного Алексея Алексеевича появилось недоуменное выражение: „Некто в сером“. Мой муж промолчал тогда на произнесенные слова Гучкова о солдатской душе и по своей манере, чтобы переменить разговор, стал рассказывать смешную историю, которую много раз нам раньше рассказывал.

Это было в Петербурге в 1905 г. Около одного из дворцов он стоял верхом во главе эскадрона своей офицерской кавалерийской школы, вызванный на всякий случай. На тротуарах толпился народ. Какая-то девица, очевидно, социалистка, принялась громко ругать царского генерала самыми грязными словами: „Подлец, мерзавец, царский прихлебатель“, и т. д., и т. д… Ни один мускул не дрогнул на каменном лице Алексея Алексеевича, будто он ничего не слышал, как потом говорил жандармский офицер, подъехавший к нему, услышав руготню этой особы.

— Прикажете арестовать? — спросил он Алексея Алексеевича.

— Не стоит, плюньте.

Толпа захохотала. Кто-то крикнул из толпы: „Замолчи, дурища, слышишь, генерал на тебя плюет“. Эффект был конфузней для социалистки.

А. И. Гучков слегка засмеялся вместе с громким смехом Алексея Алексеевича, всегда искренне потешавшегося, когда вспоминал этот случай.

— Что же вы хотите, генерал, вы защищали тот режим, против которого боролся народ, вот она и бранилась, — сказал Гучков. Алексей Алексеевич опять промолчал.

А я теперь думаю: „Несчастный человек Гучков, раб своих фантазий, самоуверенности и самомнения“. Опять повторяю: „Да простит его Господь Бог“, но в свои исторические памятки считаю долгом все это записать.

Хочется провести параллель между любившими Россию людьми, ныне умершими Алексеем Алексеевичем и Александром Ивановичем.

Гучков расшатывал устои старой, прежде крепкой России и во имя чего-то нового, весьма неопределенного, принадлежал к тем людям, которые осмеивали старые традиции на потеху толпы и молодежи. Покинул родную землю при опасности для личной жизни и, умирая на чужбине, вспомнил, как он ее любил. Вполне допускаю, что, спасая свою жизнь, он надеялся спасти и свою идею.

Брусилов служил верой и правдой своей России. Он был монархистом и христианином и никогда не допускал в своем присутствии анекдотов про Царя, тем более про Церковь. Он был монархистом, и только когда увидел, что монархию спасти нельзя, у него осталась одна надежда: спасти Россию. И для этого все средства для него стали хорошими. О себе он не думал, надел красный бант, снял погоны (что стоило это его душе — знает один Бог), остался на родной земле, со своим народом, стал служить с правительством, с которым ничего общего не имел, смотрел далеко вперед, надеясь на будущее протрезвление народа. И когда осознал, в какие цепи попал его народ, в полном отчаянии умер, — но на родной земле.

Часто думаю, почему все находившиеся за границей, бывшие военные и общественные деятели, называют себя „белыми“. А на мой взгляд, все подобные моему мужу люди, оставшиеся в России, мужественно боровшиеся за нее много лет внутри страны, в большинстве погибшие в неравной борьбе, расстрелянные, томящиеся по сей день в ссылках, в тюрьмах, в тяжелых условиях каторжных работ, гораздо светлее их, так гордящихся своей „белизной“ за границей.

Скажу еще в заключение, что мне всегда была тяжела страсть мужа к войне, к взаимному избиению людей, себе подобных (он без всяких академий изучал военное дело и доказал свое искусство на деле). Мне всегда казалось большой фальшью и грехом молебны Богу русскому и Богу немецкому о победе над врагом. Кровь и ужас во имя Бога и Отечества… Я много спорила с мужем и говорила, что люди будут наказаны за это. Вот и вышло по-моему. Первый он пострадал за свою любовь к войне. Господь всех снес и еще больше будет сносить, тем более революционных убийц, пока не образумятся люди и не народится новое, более духовное и светлое человечество»[11].