Котовский

— Дмитрий Андреевич, — доверительно говорил он, отводя Фурманова в сторонку, — уж кто-кто, а мы-то с вами понимаем, что по нынешним временам напечататься — не легче, чем слетать на луну. Сейчас в моде, говорят, устные выступления в кафе, даже есть название: кофейный период литературы.

Фурманов уверял его, что количество выпускаемых книг возрастает и каждая полезная книга найдет своего, издателя.

— Вам легче, — вздыхал Кирпичев, — у вас в «Чапаеве» какие-нибудь триста страниц, а в моей монографии уже сейчас наберется за тысячу…

В общем, Кирпичев не мешал своим присутствием, но и не привлекал внимания. Рассуждения его были старомодны, слог выспрен и витиеват, но, когда он начинал рассказывать про старину, слушали с интересом. Он помнил все названия, все имена, даже кто был игуменом в старинном Покровском монастыре на высоком берегу реки Лопани, даже сколько сажен высоты колокольня Успенского кафедрального собора, даже что харьковский пассаж завещан городу неким Пащенко-Тряпкиным.

3

Котовский и на этот раз, как всегда, ехал к Фрунзе с целым рядом дел и нуждавшихся в согласовании вопросов. Поезд приближался к Харькову. Котовский подошел к окну и смотрел на мелькающие мимо белые хаты, стада гусей, курчавые перелески.

Обычно он в дороге старался все продумать и подготовить для доклада Михаилу Васильевичу. Из вагона он вышел сосредоточенный, все еще соображая, не забыл ли чего.

— Григорий Иванович!

Оглянулся и увидел знакомую фигуру Сиротинского, всегда подтянутого, бодрого и всегда в отличном расположении духа.

— Сергей Аркадьевич! Вот встреча! К нему?

— Ясное дело. Вы тоже?

— Разумеется.

— Какой же план действий составим?

— Сначала в гостиницу, потом в парикмахерскую и затем прямиком туда.

— Прекрасно разработанная экспозиция! Вперед!

Котовский глянул вокруг. Привычная, давно знакомая картина: рельсы, рельсы, бесчисленное количество железнодорожных путей, там и здесь помигивают зелеными огоньками светофоры, где-то с характерным треском переводятся стрелки, маневровые паровозы гукают, шипят, переговариваются на своем железнодорожном языке со сцепщиками вагонов и медленно волокут куда-то далеко-далеко нескончаемые вереницы цистерн, ледников, платформ, груженных сеном, углем, какими-то чугунными колесами, пиленым лесом и кругляком…

— Хорошо! — широким жестом охватил все это Котовский. — Куда лучше, чем были бы они нагружены походными кухнями и всяким военным скарбом!

— Да, неплохо, — согласился Сиротинский, кидая рассеянный взгляд на промасленное, прокопченное, исполосованное рельсовыми путями пространство узловой станции. — Только надолго ли такая перемена?

И обоим вспомнились фронты, воинские эшелоны, горячие схватки за овладение каждым перелеском, каждой водокачкой, каждым селом. Сиротинский, так же как и Котовский, провел все эти годы на войне, работая с Фрунзе. Только последнее время служил в Москве, в Народном Комиссариате по Военным и Морским делам. Жил довольно оседло и тихо, но по-прежнему сохранял с Михаилом Васильевичем самые близкие отношения. В доме Фрунзе его любили и иначе не называли как «Сережа», «наш Сереженька» или «Сереженька Аркадьевич».

Побритые, свежие, благоухающие одеколоном, оба появились у Фрунзе и были встречены дружными приветствиями. С некоторыми из гостей они встречались впервые, но большей частью это были старые знакомые, в основном военные. А вот и редкий гость — брат Михаила Васильевича Константин Васильевич, доктор по профессии и страстный шахматист. Завидев Сергея Аркадьевича, он радостно закивал, тотчас же перешепнулся с ним, и они уютно уселись в уголочке за маленьким круглым столиком перед шахматной доской.

— Как проходил шахматный турнир с Михаилом Васильевичем? — деловито спросил Сиротинский.

— Три ноль в его пользу, — пробурчал Константин Васильевич. — Но одну партию не признаю: я зевнул королеву.

Котовский любил бывать у Михаила Васильевича и чувствовал себя здесь как дома. Увидев, что собралось много народу и что деловые вопросы придется отложить до завтра, он, едва перебросившись двумя-тремя словами с хозяевами дома, дал увлечь себя в сторонку Фурманову.

Фурманов приехал на этот раз не один, с ним прибыли два московских писателя из РАППа, и Фурманов поспешил их представить Котовскому.

Оказывается, у Фурманова была затея и привез он своих коллег не случайно. У них неоднократно возникали споры о значении литературы, о писательском деле, о том, как нужно писать и о чем нужно писать. Один из рапповцев, хмурый и молчаливый, одетый неказисто и принципиально не носивший галстука, писал на какие-то заумные темы и отрицал все, что только можно отрицать: сюжет, технику, стиль, идейный замысел. Другой длинный, жилистый и худой — жаловался на бестемье и погряз в задуманной им трилогии из жизни монастырей, причем никак не мог справиться даже с первой частью.

Фурманов ругался с ними: