Котовский

Котовский говорил. Он рассказывал о своей жизни, о том, как на ощупь искал большую правду, как создал отряд. Его слушали затаив дыхание. Никто не шевельнулся. Только торопливо поясняли тем, кто не знал его раньше, что это за человек.

Котовский рассказывал. Давно был исчерпан регламент, но, когда председатель напомнил об этом, в зале закричали:

— Пусть говорит!

— Не знаю, — закончил свое повествование Котовский, — может быть, я н-не сумею выразить то, что чувствую. Но мне кажется, что я еще раньше, еще не зная партии, был в душе уже большевиком. Я с первого момента моей сознательной жизни, не имея еще тогда никакого понятия вообще о революционерах, был стихийным коммунистом. Я понял это только теперь, когда могу на этом съезде, не колеблясь, примкнуть к большевикам.

Котовский на съезде был избран в состав армейского комитета. Президиум комитета послал его в Кишиневский фронтотдел Румчерода для связи и представительства.

Слово «Румчерод» составилось из трех частей: «рум» — румынский, «чер» — черноморский, «од» — одесский. Румчерод — это Совет рабочих, солдатских, крестьянских и матросских депутатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа.

Только что закончился Второй съезд Румчерода. На этом съезде Румчерод избрал новый, большевистский, исполнительный комитет.

Перед тем как отправиться в Кишинев, Котовский беседовал с одним из руководителей Румчерода.

— Вы едете на самый боевой участок, — говорил румчеродовец. — Это клубок, где яростно схватились два лагеря. Не уступайте позиции, товарищ Котовский! Держитесь за Кишинев! Не отдавайте его на съедение «Сфатул-Цэрию» и боярской Румынии!

3

Странно и радостно было Котовскому вновь подъезжать к родному городу. Казалось, что это происходило давным-давно: скованных арестантов пригнали из тюрьмы на вокзал… Входя уже в вагон, Котовский в тот день прощальным взглядом окинул далекие крыши и бирюзу июльского неба… Железная решетка в вагоне с лязгом закрылась, и он подумал: «Вешать будут в Одессе…» Да, все это было! Поезд тронулся, а на перроне вокзала остался Хаджи-Коли… Какая торжествующая улыбка была на его лице!

И вот Котовский снова приехал сюда. Кишиневские улицы смотрели на него. Кишиневское небо простерлось над ним. Ну что ж, Хаджи-Коли, борьба продолжается! Ее ведут на каждом участке, в каждом доме, на каждой улице, в учреждениях и казармах, в каждой роте солдат, в каждом цехе завода, в каждой деревне…

Котовский вышел из классного вагона, прошел через вокзал и направился к центру города. Здесь начинались маленькие улочки, разбегавшиеся во все стороны. Отсюда был виден и железнодорожный поселок, где когда-то жил Михаил Романов. Вот бы когда Миша пригодился! Вместе бы стали разоблачать лжепророков из «Сфатул-Цэрия». Где-то он сейчас?

Котовский вспомнил, как они просиживали с Михаилом ночи напролет, увлеченные разговорами. Наконец выходила Лиза и, ласково ворча на мужа, говорила: «Ну, полуночники, проголодались, поди? А у меня в печке стоит тушеная картошка». — «А ты чего не спишь, егоза?» — спрашивал Михаил. «Уснешь тут, когда ты начнешь гудеть, как иерихонская труба!» — «А ты разве иерихонскую трубу когда-нибудь слышала?..»

Котовский улыбнулся этим своим воспоминаниям и зашагал дальше. Он решил сразу направиться в Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, к Гарькавому.

Было пасмурно. Мелкий противный дождь, не переставая, мельтешил, оседал водяной пылью на голых ветках деревьев, на запотевших стеклах окон. Жидкая грязь хлюпала, расползалась, всхлипывали водосточные трубы, струйки холодной воды стекали за воротник. Но Котовскому казалось, что сияет солнце, что пахнет яблоками, цветущими садами. Он шагал по родному городу! Шагал открыто, свободно. Это была его родина. И какая жизнь предстояла, какие дела! Он был молод, полон сил и желания действовать. Ему хотелось крикнуть: «Здравствуй, Молдова! Здравствуй, Кишинев!»

Гарькавый был приветлив и обстоятелен. Узнав, что пришел Котовский, он вышел ему навстречу и долго пожимал руку:

— А вы еще слава богу. Ничего. И вид у вас богатырский, и глаза веселые. Молодцом!

Потом они уселись в кабинете Гарькавого, простом, строгом, со светлыми окнами, с обыкновенным, без всяких орнаментов письменным столом и десятком стульев по стенам — для заседаний.

— Ну, дорогой, рассказывайте все по порядку. Я люблю всякие подробности. Доехали хорошо? Или транспорт начинает прихрамывать? Откровенно говоря, у нас и с транспортом плохо, и с оружием неважно, и людей не хватает, и горючего нет… Ну, я не говорю уже о таких вещах, как сахар, мыло, спички, дрова… Туго населению приходится.

Он расспросил Котовского о настроениях армии, о съезде в Галаце. И сам рассказал, что делалось в Кишиневе:

— Живем мы тут… ничего живем. С господами Строеску воюем. Отряды Красной гвардии сколачиваем. У нас тут чудесные люди — Милешин, Венедиктов… да вы их всех узнаете. Фронтотдел ведет большую работу, парторганизация крепкая и сплоченная, хоть и не так многочисленна.

— Это мы, — сказал Котовский. — А те?