Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Потом, я помню, мы приезжали зимой в Малеевку. Только приехали (зима, мороз) — время обеда. Все эти «писателя», как он их называл, чинно и пристойно идут обедать в столовую. Мы же с Юрой, вместо того чтобы чинно идти вместе со всеми, почему-то бежали в ближайший лесок, брали с собой сосиски, купленные в Москве. Он разжигал там очень умело костер, и мы, пропуская литфондовский роскошный обед, наслаждались в этом морозном лесу сосисками на палочках.

В Дубултах Дом творчества работал, пока его не реквизировали. Мы там тоже жили, в основном зимой; там было странное замерзшее у берега море. А у нас дни рождения зимние — в феврале. Огромное счастье было получить от него зимой в Дубултах маленький горшочек с нежнейшим крокусом. Они там продавались на улицах, а в Прибалтике зимой особый запах, цвет, вкус всего. Опять же он мне дарил эти ощущения, я без него даже и не видела бы ничего этого. Весь наш номер в Доме творчества был в каких-то крокусах и дивных азалиях. И вот в дни рождения — вдвоем, без никого, сидеть в холодных дюнах на чем-то развалившемся, иметь газету, на газете иметь роскошную прибалтийскую соленую рыбу, еще теплую, объедаться этой рыбой, придумывать острова к «Суеру-Выеру» и получать полнейший кайф.

Пустынное море, совершенно никого — мы одни. Что может быть лучше?!

В Ялту мы приезжали или поздней зимой, или ранней весной, и там было вообще изумительно, потому что там бирюзовое море, а вокруг всё цветущее розово-белое. Там в пейзаже был какой-то японский изыск Ион научил меня восхищаться этим всем, научил такому японскому восхищающемуся, фиксированному взгляду на мир. Между прочим, не зря же его японцы так сильно ценили и ценят; последние годы Юриной жизни они бесконечно к нему тянулись, что-то все время у него просили — и живопись, и рассказы, и переводы, и переиздавали Маврину, которую у нас переиздать вообще невозможно — «не рыночно»… (В 2012 году издательство «Вебов и Книгин» переиздало все шесть книг Татьяны Мавриной и Юрий Коваля.)

Что еще могло бы быть только с Юрой. Плутково. Река Нерль, ночь конца сентября, и мы ночью посредине этой реки на старой лодочке, весла брошены. За рекой — лес, и там лосиный гон. То есть там трубят в ночи лоси. Никого нет, ни души вообще — холодно. Я в лодке, на мне кожаные лайковые перчатки. Помню, у нас на дне лодки стояли какие-то соленые огурчики и я вилкой, в лайковой кожаной перчатке, выпив рюмку, закусываю огурчиком под лосиный гон. Это было возможно только с ним.

Мы жили в Плуткове на Октябрьские праздники. Воля такая, просторы великолепные, и когда уже ничего не произрастало, мы с ним умудрялись в полях находить гигантские подосиновики, красавцы, подсушенные слегка. Он их называл «одинокими гигантами», и мы совершенно в полном счастье мотались по этим полям, причем он шел впереди в сапогах и ветровке, а я спешила за ним… Счастье и веселье сердечное.

Прошло 13 лет. Это была совершенно, абсолютно иная жизнь. Иметь ее опять невозможно. Можно лишь жить, держа это все в душе, в голове.

Когда мы уже поженились, он вел «Монохроники». И у него там была единственная запись: «В этот день я сделался семьянин», а потом: «я поехал в мастерскую… световой день уходил… я хотел написать… мне нужно было быстрее… Белов сделал то-то…». Ничего больше — никаких комментариев… А семьянин он был потрясающий, и речь идет не о быте, а о человеке, который рядом с тобой. Вот как руку-то он тогда в церковных вратах подхватил мою, так и держал, не отпуская. Когда родился Алёшка, это «уберечь!» немедленно распространилось еще и на него. Он говорил: «Ковали — прекрасные отцы». Сколько я историй слышала о не очень хороших папах, так вот он-то был совершенно замечательным отцом до самой последней минуты… А в «Монохрониках» он такой вольный художник был: «Я сделался семьянин», точка, всё, без комментариев.

И об энергетике. У меня с ранней юности энергии было очень мало. А Юра, он же блистал, блистал во всех компаниях — здесь, там, и был на людях самый первый, самый яркий. А потом мы с ним уезжали далеко, и до меня он тоже убегал, скрывался. И я понимаю, почему мы так уединенно живали — потому что у него в какой-то момент возникало четкое желание абсолютно плотно закрыть за собой дверь.

Немногие чувствовали его уязвимость и знали, сколько он отдавал сил, чтобы потом восстановиться. И это невероятно важно. У меня к этому такая же склонность, мы совпадали. Более того, сейчас я то же самое наблюдаю у Алёши, который наблистается где-то, а потом плотно закрывает за собой дверь. Вот такая наследственная штука.

И Юра очень отстаивал это свое право. Потому что ЦДЛы, мастерские, близкие друзья, желание иметь его всегда — время от времени вызывало у него абсолютно сопротивление, причем иногда агрессивное сопротивление. Вот после чего мы и запирали за собой дверь. Я и до сих пор продолжаю это делать по доброй памяти.

Октябрь 2007 года

Записала и подготовила к печати Ирина Скуридина

Ю. И. Коваль: краткая библиография