Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Само понятие «дача», особенно подмосковная, приводило его в сдержанное уныние. А в глухих деревнях, среди лесов, озер и рек он расцветал. Легко сходился с местными мужиками, от которых порой неизвестно чего можно было ожидать. Умудрялся найти общий язык и мирно разойтись с совсем уже темными личностями, сдерживая притом мои глуповатые порывы помериться силой и постоять за некую отвлеченную правду.

Единственное, чего он опасался, так это стада коров. Не понимал их коллективно-печального глубокого взгляда и на всякий случай сторонился.

Пожалуй, Юра стремился к первобытной простоте, не отвергая, впрочем, достижений цивилизации, вроде домов творчества или телескопической удочки, которые тоже принимал как своеобразные явления природы.

«О жареный пупок!» — воздевал он, как авгур, руки к летящим в небе весенним гусям. И огорчался, если не находил в окружающих созвучного восторга.

У него было множество знакомых, пребывающих в большинстве своем на зыбкой грани между друзьями и приятелями.

В те годы к мужской дружбе вообще относились куда серьезнее, ответственнее, вкладывая в нее хемингуэевский смысл товарищества по оружию.

Незначительная осечка в поведении могла привести к долгому разрыву отношений — друг переходил в разряд приятеля, а приятеля вообще списывали с корабля. Так пострадал император Тиберий, свергнутый в одночасье за поверхностные рассуждения о живописи и за высокомерное пристрастие к краскам на основе полудрагоценных камней — тертых малахита и лазурита. «Сик транзит», — побледнел он, покидая мастерскую в Серебряническом переулке. «Пригляди за ним, — попросил меня Юра, — кабы в Яузу не бросился…»

У меня-то, наверное, таких осечек было предостаточно, но Юра прощал как непутевого юнгу. Только удивленно приподнимал бровь — мол, не понимаю, в чем дело, что с тобой такое, офонарел? «Скажу тебе своим юношеским стихом — мне неприятны презервативы за то, что они некрасивы. Но встречается, увы, поведение, живо напоминающее это примитивное превентивное средство…»

Как-то, заприметив мою безответную влюбленность в некую барышню, он сказал между прочим: «Еду вчера в трамвае с одной роскошной отчасти знакомой дамой. Вдруг в районе Покровки она склоняется ко мне и говорит: поцелуй меня. Не колеблясь, как истинный схимник, отвечаю: три рубля! Ну и схлопотал, конечно, по уху. Да, брат, женщина — чудо. Однако мало ли в мире чудес? Все тлен, прах и к тому же суета сует. Давным-давно ведь сказано — не сотвори себе кумира!»

Со временем, случалось, и я уже не взирал на него, как прежде, бесконечно-счастливо-щенячьими глазами. Но уж коли он брал гитару, прежнее блаженство немедленно возвращалось.

«Вот вывихнул палец, — пожаловался однажды Юра, тронув струны. — Представь, покалечился, надевая носок. Только никому не говори о моем позоре…»

И я честно молчал. Недавно сообразил — как здорово, если ничего позорнее не припомнить.

Когда в день Ильи Пророка он расставался с этим миром, в холоде его застывшего лба ощущалась усталость метелей, а на лице замерли удивление и сожаление. Верно, опечалился, не в силах рассказать о том, что теперь видит и слышит.

Но и по сию пору, как откроешь его книги или подумаешь о нем, так наполняешься радостью, любовью и простым знанием — это только кажется, что его нет.

Увы, далеко не все Юрины заветы я в точности исполнял, зато этот хорошо запомнил, как он и просил лет сорок назад.

Сентябрь 2007 года

Вадим Чернышев. Россия Юрия Коваля

С осени 1967 года, когда Соколов-Микитов переехал из Ленинграда в Москву, я стал бывать у Ивана Сергеевича еженедельно, а то и почаще. Однажды — думаю, что это было в начале семидесятых, — я, как обычно, приехал к нему на проспект Мира, 118а. Иван Сергеевич был один и пребывал в благодушном настроении, что случалось с ним не так уж часто. Щеки у него порозовели, и сидел он не в своем излюбленном глубоком кресле, а за небольшим овальным столиком, где чаще всего принимал гостей. В комнате ощутимо витал запах хорошего коньяка.

— Ах, жаль, немножко вы опоздали, не застали моего гостя. У меня был молодой писатель Юрий Коваль, приезжал брать по заданию «Воплей» — журнала «Вопросы литературы» — интервью о состоянии русского языка. Хороший парень, да и писатель, по-видимому, неплохой. Он мне почитал кое-что из своего и оставил книжку, — показал он на другой стол, где лежал сборник рассказов Юрия Коваля. — Посидели за рюмочкой, познакомились. Предложил, как интервьюер, называть его просто «Интервьюра». Остроумный… Сказал, что охотится, любит рыбалку. Я ему о вас сказал, он взял ваш телефон, обещал позвонить…

Юра действительно вскоре позвонил, мы условились о встрече. Так, с легкой руки Ивана Сергеевича Соколова-Микитова, началась наша долгая и близкая, домами, дружба с Юрой Ковалем. Я побывал у него в Сокольниках — из его окна виднелась знаменитая пожарная каланча, которую он не раз рисовал, — на Уральской по Щелковскому шоссе, а потом и в Измайлове, где он получил квартиру неподалеку от парка.