Коварный камень изумруд

Сибирь от России отделять — вот об чём ожидается речь. Вот потому и американец здесь. Сибирь — не каравай хлеба, её так просто, без верной сильной подмоги, от России не отчекрыжить.

* * *

Со сторожевой башни острога проорал караульный казак, потом засвистел, будто мамаеву рать увидел.

Провоторов заспешил к лестнице на чердак домины, оттуда высунулся в чердачную башенку с окошками во все стороны. К острожному зимовью от тайги весело бежало множество оленьих, парных упряжек, наверное полста штук, не меньше. Рядом с нартами бежали инородцы, подбадривали оленей длинными палками.

На передних нартах сидел русский, точно — русский. Но — кто? Требень? Столичная штучка Егоров? Не понять. Сидевший обёрнут в меха совсем как инородец, только борода торчит, да больно широк и высок.

По тайному уговору с Требнем столичный купчишка в нартах бы не сидел. Он давно лежать должен... в тихом месте, не шевелясь ни днём ни ночью. Если с золотом что хорошего вышло. Или не вышло. Разницы нет. Только вот почему это Филимона Одноглазого не видать, ни других варнаков. Это как понять?

Инородцы разом свели оленей в полукруг, шагов за триста от острога, как раз на ружейный выстрел, разом опрокинули нарты на бок, подсверкнули ножи, поклажа с нарт свалилась в кучу, пустые нарты вернулись на полозья, раздался вой: «Хейя! Хейя!» — и полсотни упряжек в пять махов скрылись в приангарской тайге.

— Отчиняйте ворота, суёна масленица! — заорал вниз Провоторов. — Запрягайте сани, везите сюда вываленное добро!

А сам вниз не торопился. Спустился в зал, помедлил и достал два пистолета из ящичного стола. Убедился, что порох подсыпан, курки взведены и сунул тяжёлые пистоли в особые дырки по бокам кресла. Подошёл к узкому окну.

Среди вываленных в снег тюков, видел Провоторов, поднялся в рост столичный купчишка Егоров.

Он и вошёл через время в хоромы купца Провоторова. Вошёл, как был, в инородческой одёже, весь, целиком, в соболях.

— Будь по-здорову, Илья Никифорыч, — приветствовал он Провоторова. — Вот и я.

— А, это... А где народ мой? Требень — где?

— Требень ушёл в свои окаёмы, за пять дней езды сюда. Его позвали к себе эвенки, с большой срочностью. Позвали — как не пойти, пошёл. А народ твой... Филя Одноглазый и прочий твой народ решил было меня обидеть. Ночью и ножами. Эвенки, слава Богу, обиды своим гостям не терпят. Так что, Илья Никифорыч, ты свой варначный народ в количестве четырёх душ — вычеркни из ведомости на вознаграждение.

— А Колька? И Кольку Шпору эвенки прибрали?

Егоров стянул через голову соболиную кухлянку, крепко выдохнул из груди таёжный воздух в жарко натопленную горницу, уселся в кресло и только тогда ответил:

— Утоп на Енисее Колька Шпора. Дорогущее железо утопил, коней утопил и сам не выплыл. Пьян был... скотина, не удержал свой плот в буруне.

Купчина Провоторов отвернулся к окну, быстро перекрестился.

На лестнице послышались пыхтение и весомая сибирская ругань. Четыре казака заволокли в залу один кожаный тюк, за ними ещё четверо волокли второй...

Двадцать шесть кожаных тюков оказалось в зале, перед столом Провоторова.

Последний казак, выходя, ещё раз помянул чью-то матерь, спросил Егорова:

— Железных кирпичей, что ли, натолкал туда, ваше благородие?

— Кирпичей, кирпичей... В остальных пяти тюках, что я пометил красным цветом, там свежая оленина, служивый. Вам на радость. Давай, тащи на кухню, парить, жарить! Гуляйте!

Дверь от радости казака грохнула, будто пушка.

Егоров вынул тесак и расшпилил самый малый кожаный тюк.

Из тюка на пол перекатились, тупо стуча, золотые кирпичи.

У Провоторова затряслись руки.

— Это... будет... чего?

— Это будет, ваше степенство, ваша доля. Тут поболее, чем сто фунтов, тут золота на полтораста фунтов.

— А там... в других кулях что?

— А в других кулях будет моя доля золотых кирпичей. Уж не обессудь, а я с тобой наперёд рассчитался, Илья Никифорыч, и расчёт мой вышел полуторакратный, мимо нашего уговора.

Глава тридцать четвёртая

К Иркуту-городу подплывали ранешным утром. Темно, конечно, по раннему утру, зато день впереди обещался стать светлым. Для Провоторова. Если бы он... решился! Сибирь отрезать от России — на такое дело решиться надо. Как в ледяную прорубь, головой вниз...

Тяжёлый промысловый баркас купчины по реке шёл ходко, аж парус трещал. А у Провоторова мозги трещали. Не мог он верное решение принять. Ведь, по совести говоря, купчишку Егорова надо бы немешкотно в студёную воду столкнуть, не возить с собой лишний груз. Золото, в амбарном весе, что он привёз, золото Евмения, весило почти пятьдесят пудов. На русские серебряные рубли выходило больно много. До того много, что голова кружилась... Вон они, лежат за дощаной стенкой, эти миллионы рублей. В золотом, правда, виде лежат. Но зовут к себе, просто манят.

Стукнув по двери, вошёл кормщик баркаса:

— Подходим, Илья Никифорыч. Куда якориться?

— Туда, где мои лесные да рыбные лабазы.

— Понял. Там уже факелами машут...

* * *