Ковчег для варга (СИ)

Загон номер три недавно срубили — для всяких-разных временных животных. Он пустой, внутри вкусно пахнет деревом. Просторно, холодно, сквозь щели лучи повылезли.

Только я не особенно на лучи-то гляжу. Больше на подушки. Потому что это во сне разве привидится: Рихард Нэйш да две подушки в руках. Он еще с деловым видом взвешивает — какая получше.

— Ой, — говорю я вместо здрасьте. Потом смотрю на клетку, которая напротив Нэйша. И добавляю нехорошее слово.

В клетке сидит беда и воняет, как шнырок. Потому что там и есть шнырок — юркий, гладкий, шерстка коричневая в зеленые полоски. Лапы с тонкими пальцами. Глаза жалобные-прежалобные — у-у-у-у, погладь…

Только это наша местная знаменитость. Одиннадцать побегов, шесть испорченных клеток, четыре подкопа, а один раз он вообще в кладовке все яйца пожрал. Ну и пропасть покусанных рук, ног, пуговиц, вывернутых карманов и один почти что откушенный нос вольерного.

Шнырок Кусака — дрянь редкая, тут прямо все сходятся.

— Мы что, вот на нем тренироваться будем?! — спрашиваю я с тихим ужасом. Кусака поглядывает хитренько и растопыривает лапки — мол, здрасьте, заходите.

А если зайти и погладить — он сначала вам карманы вывернет, а потом горло перегрызет. Ну, или наоборот.

Нэйш показывает жестом — ага, на нем.

Кусака щерится до того зловредно, что меня тошнить начинает.

Ну, или это оттого, что он воняет, кто его там разберет.

— Так это ж самое… вроде как… соединение же лучше идет на том, с которым у тебя вроде как… единение… взаимопонимание.

Мел говорила — с Кусакой бывает взаимопонимание только у Гроски. Как у того, который везде пролезет, отовсюду сбежит, ну и еще может сожрать столько, сколько три себя весит. Гроски к нему и питает нежность — говорит, такой вредной твари в жизнь не встречал.

— В данный момент, — говорит Нэйш и смотрит на шнырка брезгливо, — меня это не особенно волнует.

— Слушай, я уже пробовала с другими шнырками, и я им мозги здорово завернула, хотя Мел говорит — у этого вряд ли есть мозги… Или ты его выбрал потому, что у него и мозгов-то нет?!

— Ну, — говорит мой наставник и щерится даже страшнее Кусаки, — на самом деле потому, что его не жалко.

Дальше я хочу составить план — ну, как подготовиться, куда падать, чего делать, если совсем уж все плохо пойдет. И отдышаться. И попросить Рихарда отвернуться, а то мало ль что выйдет, с первого раза.

Бздыщ.

Перед глазами вдруг оказывается корытце с кусками морковки.

И в это корытце мне очень сильно хочется с размаху нырнуть. И я вроде как ныряю, да только не в корытце, а как в черный омут меня утягивает. Не вздохнуть, не выплыть.

В омуте — глухо, темно, и мечется что-то дикое, шебутное, голодное — Кусака, наверно. Хочет почесаться, хочет куда-то прорыться, еще чью-то ногу хочет тяпнуть, а еще ему страшно. Или это мне страшно, или нам двоим, потому что я теперь больше — не-я, а это, жуткое, дрянное, которое там, внутри меня поселилось — оно поднимается и хочет задушить, и я, вроде как, кричу, и эту штуку надо остановить… надо… вырваться, надо… вернуться, чтобы всё было как раньше, по-прежнему, по-преж…

Только что-то держит, вроде как топит, и вырваться не даёт, так что я барахтаюсь и ору, ору, что не хочу, не надо, стоп, и пытаюсь оттолкнуть и придушить черную дрянь, потому что она же непременно учует — где там Кусака, вот уже и чует, и сейчас поползет, схватит, удушит, скользкая гадина — стой, стой, стой…

Кусака тоже барахтается и верещит, и можно утопиться в страхе и злости, а черные щупальца не-меня ползут и ползут, а я могу только наблюдать и кричать, и хотеть остановить, и вырываться наружу из этой мерзости, которая — не-я, только вот она уже слишком близко и тащит меня за собой, и я знаю, что произойдет, не надо, не…

Потом оно бьётся в стену. Прозрачную, холодную, будто из льда изваяли: обползти — никак, и прошибить — никак, и не-я не понимает: как это то есть — тут стена? Потому что непременно надо изничтожить, надо, надо…

А Кусака-то он там, за стеной — тоже удивляется: что это тут за стены и всякие черные дряни, и поглядывает на мои пальцы — кусануть бы! — и думает, что, наверное, надо какую травку лекарственную от этого поискать, а не-я всё скользит-скользит ладонями по гладкому льду, смотрит помнит… а я-то где?

А, вот зачем была подушка, стало быть. Я на нее так удобно упала — прямо до вечера лежала бы.

Моргаю — в глазах все черные омуты с морковками пополам. Приподнимаюсь, гляжу в клетку.

Шнырок лежит на спине, лапы задраны и хвост свесил.

Тут я говорю то, что иногда говорит Фреза. Как вспоминает свои походы с пиратами-то.

— Как грубо, Йолла.

Наставник расселся себе у стеночки на второй подушке — нашел, когда отдыхать, если…

— Я его… убила, да?

Кусака дергает ногой. Потом носом. Потом переворачивается и смачно блюет в свое корытце.

— Ну, скажем так, — отвечает Нэйш, — у тебя было довольно мало шансов это сделать. Запомнила что-нибудь на этот раз?