Ковчег-Питер

Тяжелые чугунные ноги забора залили в земле цементом. На одну раствора не хватило – оставили до следующего раза так, голую.

«Залезут – не залезут?» – пробовали низкий, по грудь, лист. А, чего гадать! Хоть низкий, хоть высокий, если надо – залезут.

Сбили и поставили углярник – коробку из дерева, четыре на четыре. Досками обшили. Крышу толем старым, рваным, но вечным, обтянули. Шифер дедушкин, ломанный по краям, из сада приволокли – наверх уложили, внахлест.

Больше отец трудился, основную лямку тянул. Я на подхвате, без охоты – особенно после пальцев. «Ну, чего стоишь, шустрей!» – прикрикивал он в самых последних случаях, хотя можно было и покрепче. Молча работали, без разговоров, без шуток. Я не видел толку от наших усилий. Невеселая стройка, как ни духарись.

Углярник тоже получился не до конца – на одну сторону досок не хватило, вместо двери – проем. А так – ничего себе постройка. Основательная.

– Ну-ка пройдись, – мерил внутри углярника высоту отец. – Ну, нормально – два метра! Главное, чтобы не пригибаться. Чтобы удобно.

Я уже не оспаривал, не выступал. Пусть два. Пусть не пригибаться.

В последнюю ночь оставалось последнее – утеплить водопровод.

– Большое дело, – допивал отец чай за столом, собираясь с силами.

Утеплить – значит отключить воду на зиму, перекрыть течение по трубам.

Отец отворил подпол в кухне, скрылся внутри. Вытолкал шланг наружу.

И мы поехали:

– Давай!

Я вытаскивал из дальней дедушкой комнаты целлофан, тряпки, одеяла, плиты стекловаты, старую оленью шкуру – отец привез из Тувы. Запихивал, комкая, в яму подполья, и он, откашливаясь, долго шуршал ими внизу, укладывая слоями в нужной последовательности, отзываясь утробно снова:

– Давай!

Я было подумал: узнать надо – что да как там правильно укладывать, куда? А вдруг и мне придется? Нужно же по весне убирать, а на зиму снова собирать, если оставляешь дом.

И в этот момент казалось – да, придется. Неважно – из Тувы ли ехать, из Петербурга. Таким зависимым в этот момент от ямы был отец, и я вместе с ним. Копошись в сырости и темноте, укладывай слоями шкуру и стекловату. И эта яма, как воронка, как ушедшее мертвое, поглощала в себя, затягивала, как трясина, и не давала поднять голову…

Наутро перед выездом я взял лопату, обошел сад, огород, пашню и набрал с собой успенской земли. Выковыривал ее, жирную и твердую, складывал в общий куль – отовсюду крупная горсть.

Все три места – самые дорогие. Сад – под окошком, бережно истоптан, черемуха, дичка, вид на поляну. Огород – корешок нас. И пашня, где садили картошку-кормилицу, пололи, окучивали, потом копали все вместе два дня, руки в черном.

Земля подмороженная уже, холодная, обжигающая. А подождешь, прислушаешься – горячая.

Первую свою землю я набрал в Кызыле, сразу за нашей окраиной, в степи. Следующую в Белоруссии – в глубоком, как пропасть, овраге под окнами бабушкиного дома. Лежат два пакетика на полке в Петербурге – перепутанные, не ясно – что где? Только приглядеться если, различить можно. Та, что светлее, с кореньями, песком и камешками – тувинская. С засохшей травой, трухой, древесными кусочками – белорусская.

Теперь и деревенская вот, успенская. Комковатая, тяжелая, черная. Дорогая.

12

Ехали шестнадцать часов.

Ну и взвалил ты на себя ношу, батя.

Все детство я мечтал поехать с отцом куда-то на своей машине. Плечом к плечу. Не было в детстве своей машины.

Пришло время. Знаю – и он этого ждал. Отец и сын, двое в связке. Но не вышло ничего – как и стройка. Два человека по отдельности. Один на дорогу глядит, другой – в сторону. Не поделиться, не посмеяться, не порадоваться.

Ехали молча. Или под музыку. Отец записал на флешку сборник бардовских песен.

– Засыпаю от монотонной дороги, – посетовал он.

Еще бы – семьсот километров.

Барды были сплошь современные, половина – явно петербургские. В их словах звучали столь невыносимые мне нотки городских мечтателей и неудачников, потерявшихся или вечно ищущих себя до преклонных лет. В жизни не бывавших в этом самом, допустим, Восточном Саяне, что при пустынной трассе проплывает мимо. Смотрящие на мир из окна петербургской квартиры или коммуналки. Воспринимающие окно это как истину в последней инстанции. Не приветливые и не добрые, несмотря на сладкоголосье и елейность текстов. В их песнях не было ни преодоления, ни вызова, ни романтики, ни злости – а имели место неудачный или удачный брак, старые двери, старые углы, старые воротники, плохая погода, универмаг напротив, дерзкое – «А все-таки!..» Все то, от чего я шарахаюсь там, в Петербурге. То, что накрыло меня и отца полинялой оленьей шкурой в сыром подвале здесь, в сибирской деревне.

Отец ехал и подпевал знакомым словам.

Живя уже в Петербурге, я с ностальгией в сердце однажды включил песню Городницкого «Снег, снег» и отшатнулся.

В детстве, когда я путешествовал с отцом по тувинским горам с геологической партией, она была созвучна мне – «Снег над палаткой кружится…»