В темном окне распустился волшебный цветок. Через каждое стекло витража в зал пролился свет, такой яркий и красочный, что Грилье на миг ощутил себя младенцем в яслях, среди пестрых игрушек. В мозг выплеснулась химия радости; врач попытался воспротивиться этому приливу, но тот с легкостью сносил любые преграды.
Перед ярко освещенным окном отчетливо обрисовался силуэт Куэйхи над кафедрой. Тонкие, как прутики, руки были воздеты.
Грилье еще сильнее сощурился, вглядываясь в окно. Вроде он уже начал что-то различать, но тут собор сотрясся под ударной волной. Свечи затрепетали и погасли, люстры закачались.
Окно снова почернело. Но остался светлый силуэт Куэйхи, опустившегося на колени перед чудовищным железным саркофагом. Тот раскрылся по шву, который прежде был наглухо заварен. В сложенных чашей ладонях настоятель держал кровавую массу с тянущимися внутрь резного скафандра липкими жгутиками. Лицо настоятеля было обращено к небесам, к окруженному завитками шару Халдоры.
Но такой, как сейчас, Грилье не видел планету еще ни разу.
Послеобраз начал таять. Грилье подумал, не придется ли ждать нового затемнения, чтобы снова увидеть окно, но тут рванула вторая закладка, и рисунок появился вновь. На лике Халдоры, будто просвечивая сквозь атмосферные вихри газового гиганта, виднелся геометрический узор – очень сложный, как рисунок на сургучной печати императора: пространственная решетка из серебристых полос. В центре этой решетки, излучая свет, находился человеческий глаз.
Накатила еще одна ударная волна, качнув «Пресвятую Морвенну». И на этом третьем взрыве представление закончилось. Окно снова стало темным, его ячейки помутнели – кроме ядерного Божественного Пламени, через них уже не пробьется никакое сияние.
Орган и хор стихали.
– Путь расчищен! – провозгласил Куэйхи. – Это было нелегко, но теперь мы несколько дней сможем двигаться по Пути с обычной скоростью. Не исключено, что придется взорвать еще несколько зарядов, но большей части препятствия уже не существует. Возблагодарим же за это Господа. Иначе наверстать потерянное было бы очень нелегко.
Ладонь Грилье снова сжала рукоятку трости.
– Пусть другие соборы пытаются это сделать, – продолжал Куэйхи. – Пусть выбиваются из сил. Да, перед нами лежат Плоскогорья Ярнаксы, и там ожидается гонка. «Пресвятая Морвенна» не самый быстрый собор на Пути, и ей не раз приходилось участвовать в этом бессмысленном состязании. Что толку мчаться сломя голову на Плоскогорьях, если сразу за ними лежит Лестница Дьявола? Обычно на Плоскогорьях Ярнаксы мы набираем скорость, обгоняем Халдору, готовясь к медленному и трудному преодолению Лестницы. Но теперь это для нас непозволительная роскошь. Мы потеряли драгоценные дни, когда это было недопустимо.
Куэйхи выждал несколько секунд, зная, что напугал слушателей до полусмерти.
– Есть другой маршрут, – продолжал настоятель, подаваясь вперед на своей кафедре, едва не вываливаясь из системы жизнеобеспечения. – Он потребует от нас отваги и веры. Нет необходимости спускаться по Лестнице Дьявола. Рифт Гиннунгагапа можно пересечь иначе. Вы все знаете, о чем я говорю.
Со всех сторон сквозь армированные стены собора донесся звук поднимаемых внешних жалюзи. Приоткрылись обычные окна из тонированного стекла, через них в зал полился свет дозволенной интенсивности. В обычный день это зрелище восхитило бы Грилье, но нынче он не мог забыть о темном окне, остаточное изображение все еще висело призраком перед глазами. Тому, кто видел блеск ядерного огня сквозь сварочное стекло, все остальное покажется бледным, как акварель.
– Господь даровал нам мост, – заявил Куэйхи. – И я верю, что настало время воспользоваться им.
Рашмика снова была наверху, перебиралась с машины на машину, пока не оказалась рядом с наблюдателями. Одинаковые зеркала их масок, расположенные аккуратными рядами, наводили на мысли о донышках бутылок в винном погребе и о фасетчатых панелях станции слежения за гамма-излучением – одна такая стояла на окраине поселка. Она не знала, легче ли ей хоть чуть-чуть оттого, что за каждой маской прячется человеческое лицо. По крайней мере, эти существа были людьми, пока фанатичная преданность делу наблюдения за Халдорой не выжгла всю их индивидуальность до малейшей крупицы.