Коза-дереза

Вода у нас была чересчур ценной, чтобы тратить ее на козу. Ходить за ней было большим предприятием, смерти подобным. В войну, жаловалась мать, один военный шофер хотел нам в окно гранату бросить, потому что попросил ведре воды, а у нас и кружки не было. Должно, с Волги был тот шофер, не знавший наших суходольных мест, не поверивший, что в избе не может не оказаться воды. Он думал, что тут власовцы живут. До колхозов воду возили в бочках на лошадях. Даже месте одно на речке так называлось Где воду берут. А как лошадей держать запретили, то и бочки рассохлись и рассыпались. По весне мы брали талую воду из болотца на выгоне, тем и спасались. Зимой растапливали снег, но тоже экономно, потому что по радио говорили про радиоактивные осадки, и потому что дров не хватало. Уже потом пробурили колодец, но он тоже был далеко, а работал редко и плохо. Так что в целом на нашем конце была налажена экологически правильная система оборотного водоснабжения. Но коза в экологии ничего не смыслила, и когда ей иной раз перепадало пойло с картофельными очистками, то она считала это пойло антисанитарным и отворачивалась от него, изобличая свою нежную натуру.

Начальник есть начальник, он не мог об этом знать и даже попросил напиться, что было ножом по сердцу местному населению, так как каждая кружка воды, принесенной с речки или вытопленной из сугроба, сокращала бабью жизнь ровно на сутки. Но его напоили, а нас, бесполезную мелюзгу, все же загнали в избы, чтобы мы не обморозились. Слыхал я наутро, что часам к трем народ раскидал снег и выволок машину на чистое место, но, поехав дальше, начальник опять застрял — по дороге к поселку, в елках, на знаменитой у нас голгофе, но уже не бабьей, а шоферской.

Как там, на горе, среди леса и вьюги куковал начальник со своим сдержанным шофером — про то я не знаю; может быть, их волки съели. Но в искренней надежде на все хорошее верю и верую, что и ныне тот начальник едет где-нибудь по России, хотя снег перед ним уже никто раскидывать не будет избаловался народ!

Коза же переставала орать весной, в апреле, когда оттаивали плешины на крутом берегу и мы, увязая в раскисших снегах и черпая сапогами талую воду, гнали слабо дышавших животов на горы и зажигали костры.

Уж над нами спутники летали, а мы пребывали в истинном язычестве: нам бы только дождаться той поры, когда на горах зацветут фиалки, зажелтеют прошлогодние травы и задымят едким дымом костры нашей свободы…

На горах пели песни про ночь сибирскую, в которую уехали какие-то ненормальные москвичи ради строительства новых городов и плотин, а равно пели более близкое по теме, колхознооптимистическое:

— Завтра начинается у нас по-кос! Выйдет на луга трудиться весь кол-хоз! Пе-ту-шок, по-гром-че пой! Раз-бу-ди ме-ня зарей!

Этой песне учили в школе. Коз же песням никто не учил, и они слушали нас с явным недоумением: им было отлично известно, что наши петушки пели три месяца в году, а все остальное время сидели на переметах сжурившись, потому что с толченой картошки, знаете ли, хвост не распустишь, она внутри петушка слипается и закупоривает ему органы пищеварения.

Коза — животное музыкальное. Коровы — те неблагодарная аудитория, они презрительно не замечали нас, ходили себе да жевали. Овцы — народ глупый и стадный, несамостоятельный. Они музыкальной культурой и вовсе не интересовались. А коза станет этак на бугре над ямой, в которой мы залегли, и смотрит, и дивится, и слушает песни, как будто не пастись пришла.

А чему, спрашивается, дивилась? Может, чересчур громко мы пели? Но зато с душой! Или какие-нибудь Дафнис и Хлоя пели лучше? Может, содержание удивляло? А что, гекзаметры Аркадии актуальнее звучали? У каждой эпохи свои песни, — что знали, то и играли, и не для коз вовсе, даже не для учителей, а для самих себя.

Говорю: играли, потому что так выражалась моя бабушка. Когда она слушала, что, мол, где-то поют, то гневалась и поправляла:

— Поют в церкви, а песни — играют!

Стало быть, наши вокальные упражнения были игрой, А коза — очень игривое существо. Не отсюда ли проистекал ее интерес к тогдашней музыкальной культуре?

IV

Бабушка олицетворяла старое сказочное время, когда у людей не были издерганы нервы, когда они не кричали друг на друга, не проклинали на всю деревню эту жизнь, когда в каждом доме водился мужик, а то и не один; когда случались праздники, на которых народ гулял, когда по вечерам в шиповнике девки плели венки и пели песни, когда стояли на деревне какие-то качели, и пал от труб город Иерихон, а бабушкин муж, то есть мой дедушка, обозом возил из Астрахани рыбу.

Была ли то правда? Похоже — да, потому что об этом же согласно говорили все старые люди. И я уже знал, что раньше было плохо, а ныне — хорошо. И бабушка была того же мнения.

Но что плохого было в масленице и качелях? Этого ни она, ни тем более я не смогли бы объяснить.