Коза-дереза

Коз, естественно, к тому времени уже не будет, потому что они деревья обгладывают и, говорят, съели в позапрошлые времена не то Сицилию, не то Сардинию. Может, и Сахара из-за них появилась.

Стоп! Да не потому ли их так люто ненавидел Волосатый дед - сам козовладелец?

Он был так баснословно древен, что вполне мог помнить и оскудение Сахары, и бедствия прежде плодородных островов. Он поливал коз таким отборным матом, что чувствовалось - это неспроста!

Когда дед выгонял свою Катьку в стадо, он обязательно старался морально ущемить державшихся вместе коз и козлят, и обязательно кричал:

- Н-но, сталинские коровы!

И прибавлял что-нибудь более радикальное, а не то - брал у пастуха кнут и вытягивал все проклятое племя разом.

Тюха даже имела обыкновение сетовать, что Волосатый дед на всю нашу Сэсэрэ ругается, а когда однажды ее упрекнули в неуместной тавтологии, потому как Сэсэрэ - заведомо наша, то она даже подскочила:

- Ты думаешь, на свете одна Сэсэрэ? Еще другая есть!

Слава Богу, до иных земель и государств слова Волосатого деда не долетали. Но, кажется, не доходили они и до коз - им хоть писай в глаза все божья роса. Ох, твари, твари! Сколько нервов вы вымотали простым деревенским труженикам, сколько сердец сокрушили!

Коз дед менял часто - все оставлял на племя молоденьких, а старых выбраковывал, надеясь, наверное, получить в итоге особь с ангельским характером. Партизан уверял меня, что дед портит молодых козочек и оттого любит их менять, что бегающие по двору козлята - его, дедовы, но такие непристойные фантазии могли прийти в голову только Партизану, особенно в те дни, когда он воровал у матери самогонку. Нет, Волосатый дед просто был великий зоотехник, может быть даже - селекционер, он даже написал однажды письмо академику Лысенко, спрашивая у него какого-то совета, он и яблони в порядке содержал, и в лошадях лучше всех разбирался - старый, доколхозный, самостоятельный кадр!

Дед был единственным гражданином деревни, умевшим

разговаривать. Клянусь честью козопаса: он не брехал, не

поддакивал, не орал и не выпытывал, а - что называется

выражал свои мысли. Он даже с маленькими разговаривал. Спросит

что-нибудь, дождется ответа, кивнет бородой и снова что-нибудь

спросит.

Мы его уважали. Но кредо у деда... кредо было плохое' Он не верил в будущее. Ни синтез пищи, ни марсианские города, ни объединение человечества и смешение рас его не вдохновляли. Он выражался так:

- Все хуже, да хуже... Избаловались! Погодите. Придем еще на кладбище, скажем покойничкам: Примите нас! А они нам оттуда: Ня-я примем!

Должно быть, это значило, что некуда будет бедному крестьянину податься, так как мир рушится, и устой ею обветшали. Гибель морали дед считал непоправимой катастрофой и потому ругался горькими словами, поносил в обидных выражениях козу и бил ее веревкой.

Он отходил только осенью, когда наступала пора резать скот. Какое удовлетворение он получал, рассчитываясь со всеми проклятыми нахлебниками: и с поросенком, и с овцами, и особенно с козой! Он оттаивал от многомесячных мучений, он забывал о печальной судьбе Сахары, он не припоминал козе даже табака, который был разложен для просушки и который она сожрала, после чего три дня доилась никотином.

Снимая с зарезанной козы ее меховое одеяние, оттягивая край овчины одной рукой и отнимая мясо другой, с намотанной на нее тряпкой, он весело удивлялся:

-Сходит как с белки!

Как видно, дед когда-то и белок свежевал. До чего же с ним было интересно!

- Так лупила-то! - объясняла его бабка, которая жила за дедом как за каменной горой. - Надысь две палки об нее, проклятую, изломала. Одну ореховую, другую - дубовую. Шкурато и отмякла.

- Отсочала! - соглашался дед, обнажая участок козьего тела, по которому проступали багровые полосы. - Ишь, как зебра полосатая! Хотя - лупцуй ты ее, чем хошь - все будет сатанинская порода! Вон овцы - ходят себе смирно, кучкой, по траве... А эта стерва с любого клевера уйдет, ей бы на бугры, в татарник, да яблоньки поглодать...

Тут дед принимался вскрывать чрево козы и, держа на вытянутой руке что-то хрустально-светлое, зыбкое, неопределенное, снова удивлялся:

- А ведь внутри - козленочек!

- Ой! - волновалась бабка, рассматривая пузырь на свет. - Черненький! Ножками шевелит!

- Ну, где шевелит, - мрачно говорил дед. - Где ему шевелить...

Вслед за тем пузырь прорывался, и нечто плюхалось на землю. Шкуру дед солил и вешал под крышу на перемет. Там она

висела, постепенно дубея и теряя острый козий запах до тех пор, пока деревней не проезжал кривой старичок в выцветшем френче, возможно, бравший некогда Берлин, а теперь донашивавший казенное обмундирование.

Телега старичка была нагружена козьими и овечьими шкурами, тряпками, костьми, позеленевшими самоварами, а в передке, в ящике лежали глиняные свистульки, сморщенные воздушные шарики и рыболовные крючки. Были у него и деньги, но деньгами он расплачивался неохотно.