Коза-дереза

Ослепла она еще до войны, в тридцать каком-то году, от колхозной работы: выжигала в лесу древесный уголь, дула в жар, лезла в дым, попадала в снопы мелких искр, и от этого ее глаза слабели, слабели, да и погасли. Дерьмоедка, получавшая колхозную пенсию - восемь рублей в месяц да плюс пособие за погибшего мужа - содержала ее, но особенно не баловала. А Слепушка ничего не получала, потому что пенсию в колхозе она не успела заработать, а за сына ей пособия не полагалось. Это ведь на деревне из вежливости говорили, что он погиб, а на самом деле, по бумагам - пропал без вести. Уж после войны рассказывал Васенке один мужик из поселка и клялся даже, что Слепушкин сын погиб достоверно, у него на глазах: шли они, будто по дороге колонной, прилетел самолет и бросил бомбу; солдаты убитых сложили в яму, а землей не закидали, потому что было некогда. И Слепушкина сына он сам в яму сволок, потому что они одногодки были, и как забрали их вместе на войну, так они и служили рядышком. Ты пиши , - сказал мужик. Но кто мог написать, что, куда, кому? И если бы даже не боялись, то все равно адреса не знали.

И когда мы с Партизаном пришли к бабкам сдавать стеклотару, Слепушка, сидя на сундуке, долго расспрашивала нас про здоровье живых и умерших, и вдруг с обидой сказала то, что было принято говорить на деревне:

Какие в штабах сидели - пришли, а наши мужики все там остались...

Слепушка, как все необыкновенное, была мне интересна. Я вообще любил бывать в чужих избах, смотреть, что в них понашему, а что не по-нашему. Полагаю, это называется информационным голодом, а может, задатками этнографического интереса. Поэтому я не хотел уходить. А Партизан был просто обязан нести свой крест родственника, хотя, если по честному, - какой он был Слепушке внук? Была же забава у мужиков: допрашивать Партизана, кто его отец, а тот, хорохорясь и деланно помирая со смеху, то на одного мужика указывал, к удовольствию остальных, то на другого, - то-то гогот стоял! И Партизан отвечал на бабкины вопросы односложно да и нет , а также чуть более пространным не знаю , водил босой нотой по земляному полу, тупо улыбался и казался более скуластым, чем всегда, даже похожим на китайчонка.

- Куском попрекает, - жаловалась Слепушка на компаньонку. - Ай, я много съем? Что же, я, виноватая, что меня Господь никак не приберет? Молодые вон помирают, а я... ай согрешила в чем...

Потом она стала осторожно расспрашивать Партизана насчет Васенки: работает ли, все ли спокойно, сажали ли в этом году картошку и кто помогал: соседи или еще кто. Но развязать язык Партизану было невозможно, а бабка оказалась неискусной в этом деле, уж как наши бабы любили выпытывать у маленьких: и не бьет ли папка мамку, и что мамка в печке варила, и откуда ночью солому привезли, и давно ли гнали самогонку, - как ни владели этим искусством, как ни умели без мыла влезть во что угодно, - но и тут Партизан держался что надо. И не Слепушке было разговаривать с ним, с дипломатом этим. Соврать он мог, а правды от него даже я - лучший друг с пяти до двенадцати лет - не слышал.

Что же касается козы, принадлежавшей этим бабкам: а точнее, той бабке, что выглядела помоложе, - то коза выделялась среди своих товарок черной шерстью и задорным видом. Черт, а не коза! Она верховодила в стаде. Зато уж и любили мы при случае задеть ее не кнутом, так палкой - за независимый вид. Коз вообще не жаловали. Про владельцев коров я уж не говорю - те относились к козам явно враждебно. Но и мы, козопасы, оберегая своих животов, все же недолюбливали соседских, инстинктивно чувствуя в них что-то дьявольское, пришлое и недостойное уважения.

Не ставлю задачей описание всех козовладельцев деревни. Скажу только, что их было много. Во время переписи скота мать, сев за толстый разграфленный журнал, наставила в соответствующих столбиках много-много палочек! Правда, по окончании работы она заметила, что перепутала столбики: козоматок и козлов полагалось фиксировать отдельно, она же, грешным делом, засветила все козье племя в одну графу: козлы . И чуть инфаркт ее не хватил, уж не знаю, как выпуталась. Но то детали. Говорю: много было владельцев коз, я же в состоянии описать только самых запомнившихся или замечательных.

Образцом неразрывного симбиоза человека и козы для меня остается Маша-монашка со своей пестрой катькой.

Маша, дочь бедных родителей, девкой была отдана в монастырь, где и получила оторванное от жизни воспитание. Когда, после закрытия монастыря, ей пришлось вернуться в мир, она стала жить затворницей в своей мрачной избе, до окон заросшей крапивой. Ее почти никто никогда не видел, потому что и козу-то Маша не гоняла е стадо, а пасла в бурьяне на бывшем огороде, где рвала потихоньку траву на зиму. Правда, Маша ходила, в магазин за хлебом, но это случалось редко. Она имела привычку накупать хлеба сразу на две недели вперед в рассуждении, что черствого меньше съешь.