Козара

Писать, только писать…

Он хотел встать, но речка не отпускала его от себя. Вот так, подумал он, испокон веков на Балканах жили люди: мыли усталые ноги в ручьях, гоняли по лесу зверя, ели сырое мясо, коренья, умирали от грязи, от чумы, дизентерии и других болезней.

Он сидел на камне и натягивал сапоги. Взглянул на мольберт. В груди что-то сильно кольнуло. Он должен вернуться к своей картине. Холст, начатый в Баварии, все еще не кончен. И в несколько прыжков он взбежал на берег.

Писать, писать, только писать! Нет ничего более прекрасного, более человечного! Искусство — вот единственный и высший смысл, цель жизни…

Он взял палитру и развернул холст. Положенные ранее беспорядочные мазки напоминали плохо обработанную пашню. Нужно работать еще и еще. Упорно, как крестьянин, идущий за плугом. Пахать глубоко, до дна, пока не забьет блистающий родник истинного искусства…

Но разве это Изабелла, моя жена? В ее глазах столько жизни и огня, они как надежда, как спасение!

Нет! Это никуда не годится. Это мазня — жалкая, худосочная, бледная, как фотография. Я художник, а не фотограф. Я личность, а не копировальная бумага. Я хочу открыть то, что никто еще не открыл, не смог выразить. Мое «я» — вот что такое искусство…

А это мазня, значит, надо начинать все заново.

Ну что же, начнем, пока не поздно.

Он натянул новый холст и, пока смешивал краски, поглядывал на темную чащу лесов, нависших над долиной. Высоко в синеве неба он увидел воронью стаю. Припомнился давнишний замысел: немецкий солдат в каске, с винтовкой пробирается сквозь дикий, безлюдный край, где его на каждом шагу подстерегает смерть. Лицо немецкого солдата выражает страх, страдание и усталость. Но он полон решимости, ибо им руководит сознание, что никакая жертва не может быть слишком велика, если речь идет о фюрере и о Германии. На фоне здешних лесов и мрачных ущелий солдат выглядел бы отважным и величественным…

До чего глупо все это, подумал он и сам поразился, что когда-то был настолько юн и неопытен, чтобы представлять себе подобные картины. Здесь только я и больше ничего нет, — он пытался проникнуться этой новой поразившей его вдруг мыслью… Ее нужно как-то выразить на полотне.

Здесь только я и больше никого, повторял он, стоя на солнцепеке с кистью в руке. Здесь я и ничего, кроме меня, нет! Ему хотелось кричать от радости, потому что он поверил в собственное преображенье.

Неужели это я, только я, майор Дитер, немецкий офицер, в чужой стране, совсем один? Один в этом страшном логове?

И почему кружат над моей головой стаи ворон?

Здесь только я и ничего, кроме гор, ущелий, лесов. Я — и вороны над могилами, и окопы, полные трупов. Но в таком случае это уже не только я, майор Дитер, а еще что-то, без чего меня нет и не может быть. Итак, это я, осужденный жить рядом с другими людьми в аду.

Значит, на моей картине я и все окружающее должно быть взаимосвязано, все должно быть тесно переплетено. Я не могу говорить о человеке, о земле, о небе, о воде и птицах, не сказав ничего о себе самом. Здесь нет ничего, кроме меня, говорю я, но тем самым я утверждаю свое собственное ничтожество, доказываю, как я бессилен в этом ущелье на берегу горного ручья, зажатого серыми скалами.

А ведь я действительно был бы одинок, если б не существовали земля, вода, небо, другие люди, если бы не было смерти и похорон, о которых каркают эти черные стаи в вышине. Ибо здесь все перемешано, переплетено, насыщено одно другим.

Я буду писать Изабеллу, но буду писать и ее, и себя, и эти холмы, ущелья и леса, и подстерегающие меня опасности. Ее глаза, вечные как солнце, будут и отражением моей души, распятой на кресте, на одном из тех крестов, какие мы каждый день втыкаем в землю, написав на них имена несчастных, которым не суждено уже увидеть глаза своих любимых. Все перемешано, переплетено, пропитано одно другим! Да, это будет исключительная, неповторимая картина. Я уже вижу картину на этом белом полотне, которое сейчас слепит меня, отражая солнце…

Скорее, скорее, пока еще не поздно.

Он положил первый мазок.

Но с каждым новым мазком он все больше удаляется от первоначального замысла. Рука не слушалась, чувство цвета изменило ему. Нет, никогда он не сможет осуществить то, что задумал. Он снимал старые краски, смешивал и накладывал новые, мазок за мазком, потом снова все соскребал, смешивал и снова накладывал. И чем упорней он все это делал, тем дальше оказывался от своей цели и уже почти начинал верить, что никогда не сможет добиться успеха. Стремясь во что бы то ни стало воплотить свой замысел, он допускал все новые и новые ошибки и сталкивался с непредвиденными трудностями. Но он не сдавался: начинал все снова и делал мазок за мазком, злясь и мучаясь. А сверху, безжалостное, как судьба, палило солнце.

Скорее, скорее, думал он, пока не поздно…

— Господин майор, — подбежал к нему вестовой. — Вас вызывают в штаб.

— Что случилось, Ганс?

— Приказ подполковника Хеншеля. Вам приказано немедленно явиться лично к господину подполковнику.