Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Ого! — и Купиха рассмеялась. — Вы мне начинаете нравиться.

— Начинаю? Я это начал с того мгновения, когда пани впервые взглянула на меня.

— Но-но!

— Я рад служить прелестной пани.

— Вы, я вижу, шляхтич не только красивенький, пригоженький, но и дьявольски храбрый…

— Всю жизнь ловлю чёрта за хвост.

— …И остроумный!

— Как всякий уродзоны шляхтич, пани!

— И мне будет жаль вас, — продолжала насмешливо Роксолана, — когда Оникий Бевзь…

— А кто это?

— Усердный мирославский кат. Когда он, стосковавшись без работы, будет иметь удовольствие…

— Пани! — не без укора воскликнул кладоискатель. — Да разве столь прекрасной даме не всё равно: от кого я сюда прибыл! — и Оврам Раздобудько игриво подмигнул Роксолане. — Вы живёте тут среди врагов, пани. И разве того мало, что я — враг ваших врагов? Не так ли? Потому и не следует вам вмешиваться в мои дела, ибо вам всё равно — для кого я выкраду племянницу владыки: для себя, для гетмана Гордия Пыхатого или…

— Ну-ну?

— Идёт пан полковой обозный! — вдруг обернулся к двери Оврам. И тихо спросил: — Так согласны?

Роксолана промолчала.

— Или вы желаете, чтоб я пану Купе рассказал кое-что про ваши…

— Согласна!

— Мужу про панну Кармелу — ни слова.

— Почему же?

— Он архиерея боится, а покушение на его племянницу пану обозному сейчас выгоднее открыть, чтоб заслужить доверие владыки и полковника. Вот почему…

Оврам Раздобудько досказать не успел, ибо в комнату вошёл пан Купа-Стародупский, и кладоискатель быстренько обернулся к нему:

— Я жду вас, пане полковой обозный.

А Роксолана, поклонившись гостю, так стремительно вышла, что Патимэ еле успела отскочить от пурпурного занавеса. Пани боялась, чтоб муж не заметил на её лице того, чего не следовало ему знать, — её смутило подозрительное всеведение пана Раздобудько, вот она и побаивалась, что он, продолжая беседу, дознается и до более неприятных вещей.

29

Это была правда, что оплеуху пан Раздобудько заработал прежде всего потому, что в мыслях и в сердце пани Параски-Роксоланы царил оборванный коваль Михайлик, для коего она уже твёрдо решила сжить со света любимого Диомида, своего законного мужа, богом ей данного, и на сие дело положила себе ни много ни мало — недели три-четыре, никак не больше.

А решила она сжить мужа со света — не ножом, не ядом, не пулей, не рукой наёмного убийцы, а способом законным и для неё самой безопасным и даже приятным: она решила доконать законного мужа своей молодой силой.

Да, да! Она рассудила очень просто: её любимый Диомид старше её примерно лет на тридцать, и ежели она будет требовать исполнения супружеского долга столько раз, на сколько у неё хватит сил, староватого и довольно-таки потрёпанного пана полкового обозного надолго не хватит, и в каких-нибудь три-четыре недели она сможет стать вдовой, чтоб выскочить замуж за желанного неотёсу Михайлика и поставить его новым обозным, — и пани Роксолана Купа уже была готова к бою за свою свободу.

Все сие складывалось у неё как дело почти верное, потому её и насторожило опасное всеведение приезжего панка, она и впрямь испугалась, что он может докопаться в её душе и до этого чудесного по своей простоте и безнаказанности умысла.

И Роксолана поскорей убежала, оставив чванного пана Пампушку с Оврамом Раздобудьком наедине, и так была озабочена своими опасениями, что не заметила, как Патимэ, татарочка, почти из-под её носа выскочила за внутреннюю дверь, скрытую пурпурным занавесом, выбежала из дома Пампушки-Стародупского и скоренько подалась на базар.

30

Она искала там цыганочку Марьяну, чтоб поручить ей важное и доброе дело.

Патимэ нашла её в толпе любопытных, слушавших, как быстроглазая цыганочка гадает по руке какому-то странноватому запорожцу, на коего она налетела что вихрь и вцепилась в руку, а он стоял, печально улыбаясь, ибо не верил в цыганскую ворожбу, сей француз Филипп Сганарель, который, найдя на Украине то, что искал, сегодня потерял найденное, даже не увидев желанной Кармелы Подолянки.

Пристально разглядывала Марьяна его левую ладонь, водя пальцем по её линиям, бормотала что-то себе под нос, а несколько оборванных и запылённых запорожцев, что нынче уже побывали в бою, выйдя с Пилипом из шинка, хохотали, потешаясь над добрым козаком, попавшим в плен к растрёпанной девчонке, которая так крепко держала сильную руку француза.

— Гадалка, гляди, с чёртом водится! — предостерегали шуткой запорожцы.

— А я, вишь, вожусь с гадалкой, — приятно картавя, отмахивался от пьяненьких шутников Пилип.

— У ворожки — хлеба ни крошки!

— А я ей куплю, — смеялся Пилип-с-Конопель, хотя чувствовал себя не так уж просто, рука горела от огненного прикосновения, и беспокойство охватывало душу, хоть и не верил чужеземный козак ни в ведьм, ни в чертей, ни в гадалок, но уже казалось, что цыганка вот-вот скажет ему нечто важное, хорошее или плохое, и он, чтобы козаки не мешали, рванул Марьяну за руку и отвёл в сторонку.

Подалась за ними только Патимэ, ожидая, когда цыганка кончит гадать, хоть и пора было спешить, затем что в доме Купы могли хватиться татарочки, — она убежала тайком, без позволения.