Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— О чём это вы с панной так таинственно беседовали? — спросил Стародупский-Пампушка, когда они, условившись с Мамаем — встретиться поутру, вышли наконец из архиерейского сада на улицу.

— Шляхетные панны всегда склонны к беседам таинственным, — щёлкнул пальцами Раздобудько. — Допытывалась, как люди знающие добывают клады с помощью отрубленной руки мертвеца.

— Что это ей взбрело на ум?

— Воспитание по монастырям… чего ж ты хочешь! — и тихо добавил: — А охотятся за ней недаром!

— Чья-то прихоть! — пожал плечами пан Пампушка. — Ни щёк порядочных, ни грудей, ни всего прочего! Не разумею! Души в ней более, чем тела!

А отчаянная панна, воротясь в свой покой, всем сердцем стремилась к тому простодушному голодранцу.

И в мыслях звала:

«Приди! Приди!»

42

И Михайлик тот зов услышал.

Он спал как раз, и всё это ему приснилось.

Во сне он слышал, как Подолянка звала:

— Приди… в сад… под окно… да приди же!

Он сладко храпел в холодочке, за кузней ковалика-москалика, к коему матинка и сын поспешали весь день.

Разыскав коваля, увидели, что они уже малость знакомы, ибо сей Иванище, тульский богатырище, со своей белокуренькой жёнушкой, которую все величали Анною, смотрел вместе с Явдохой и Михайликом представление Прудивуса, а потом коваль Иванище видел на подмостках и самого Михайлика, — вот и встретили в кузне парубка и его матинку как родных и желанных.

— Примите на работу, — попросил Михайлик и учтиво поклонился ковалю и белокуренькой бойкой ковалихе.

— А ты нешто не лицедей? — спросил русый богатырь, Иванище-ковалище.

— Бог миловал, — с достоинством, без тени улыбки отвечал степенный парубок.

— Мы — ковали, — подтвердила и матинка. — А на работу в вашем городе чужих да пришлых не берут.

— Да нешто вы чужие? — удивлённо спросила Анна.

— Словно бы уж и свои, — согласился Михайлик.

— Мы тут не первый день, — молвила и матинка.

— Тебя уж весь город знает, — пожал плечами и здоровенный Иванище.

— Так примете? — спросил парубок.

— А зачем тебе идти в ковали?

— Как это «зачем»? — удивился Михайлик.

— Ты ж разбогател сегодня?

— Малость…

— Кусок хлеба есть?

— По работе соскучился.

— Так сильно?

— Аж руки горят!

— Что ж ты умеешь?

— Дайте-ка молот!

— Выбирай…

Схватив самый большой, Михайлик уж и размахивал им, и постукивал по голой наковальне, пока грелось в горне железо, от нетерпенья не мог и на месте устоять, когда к ним с матинкой подошла ковалиха Анна:

— Обедали сегодня?

— Обедали, — с достоинством отвечала Явдоха.

— Вестимо, обедали! — волей-неволей поддержал свою гордую матинку сынок.

— Разбогатели малость, — важно добавила матинка.

— А мы вот собрались вечерять, — поклонилась Анна. — Может, и вы — с нами? Пора бы!

— Мы… — начала было упрямая матуся, да Михайлик наконец не выдержал и быстрёхонько согласился:

— Спасибо… уж верно, пора. Правда, мамо, пора?

И боязливо глянул на разгневанную в своей бедняцкой гордости матусю.

— Что ж, сынок, коль просят люди… — и Явдоха принуждённо поклонилась хозяйке.

Положив молот, Михайлик попросил умыться. Из ковшика на руки ему поливал чуть не десяток мелкой, словно куколь, ковалёвой детворы, и малыши, коим вдруг по душе пришёлся этот здоровенный хлопец, уже ссорились за право держать ковшик, за то, чтобы подать рушник, а их мама, чистенькая и хорошенькая Анна, белокурая с рыжинкой, хороша, что огонёк, покрикивала на детей, и Михайлику всякий раз казалось, будто малышей становилось всё больше и больше, — он пытался даже пересчитать эту мелкоту, да от целодневной усталости всё сбивался, и у него получалось — то одиннадцать, то двенадцать, то тринадцать, потому как от запаха пищи кружилось в голове.

Детвора почти не ела в ту вечерю, а всё смотрела и удивлялась, как же здорово ест новый ковальчук, этот самый Михайлик.

Ел хлопец быстро и смачно, отдавая должное вареву приветливой Анны.

Поблагодарив бога и хозяйку, он наконец перекрестился и снова поспешил в кузницу, где уж томилось в горне железо, чтоб поскорей взяться за работу.

Но… до кузни хлопец не дошёл.

Он на миг остановился возле берёзки белокорой, потрогал для чего-то её ствол, потрогал ещё раз, провёл рукой чуть выше, обнял ту березоньку, прильнул к ней щекою, к её коре, которая на ощупь напоминала человеческое тело, — прислонился… и сразу уснул.

Стоя.

Опьянев от всего, что пришлось пережить за этот богатый день.

Опьянев от еды.

Заснул…

Коваль Иванище, пряча от обидчивой Явдохи улыбку, обнял хлопца, опустил его на землю, положил под голову осиновое полено, подсунул сенца под бок.

Но Михайлик не проснулся.

Словно прильнул ушком к пуховым подушкам.

А уж когда ему приснилось, как Подолянка его кличет — ой! — прийти ночью в архиерейский сад, он даже встал было, чтоб поскорей броситься к ней, да снова упал, как трава на острую косу.

43

Пока наш Михайлик храпел и сопел за кузницей так, что пар над ним поднимался, Прудивус, брат Омелька, вместе с Явдохой и челядниками коваля Иванища перетаскивали с базара в кузню всё добро, добытое талантом её сына, щедрые даяния мирославцев, и пришлось-таки вдоволь потрудиться, пока перенесли всё, что пришлось на долю молодого кузнеца.