Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Бог не теля, видит издаля, — усмехнулся незнакомый, сверкнув зубами и ещё выше вздёрнув левую кудлатую бровь.

— Ты слышишь, господи? — задрав голову, смиренно вопросил Пампушка.

— Зачем ты бога так улещаешь, вельможный пане?

А когда Пампушка промолчал, козак, отдушину гневу своему вдруг найдя в насмешке, в глуме, снова спросил:

— Ведь куча ладана? Зачем столько?

— Чертей от бога отгоняем, — ответила за мужа пани Роксолана.

— Теперь уж чёрт пошёл, что и ладана не боится, — распушив усы, молвил козак, и что-то прозвучавшее в его голосе как рукой сняло всю игривость с пригоженького личика пани Роксоланы.

А пан обозный, приободрившись малость, осторожно и учтиво спросил:

— Черти уж не боятся ладана? Я того и не знал.

— А что ты знал? — взъярившись, люто сверкнул прищуренным оком пришлый козак. — Замыслил, живодер, какую ни на есть пакость и молишь теперь у бога силы на то мерзкое дело? Хочешь луну зубами ухватить? А не то живьём на небо лезешь? Ну? Ну? Сбреши что-нибудь! — и козак, пресердитый, закинув за ухо чуприну — ни дать ни взять незаплетённая девичья коса, — склонился к своему коротконогому и косолапому пёсику, коего почтительно по всей Украине величали с большой буквы — Пёсик Ложка, ибо тот как раз чего-то залаял. — Ты что? — спросил козак.

И наклонился к собачке, будто бы слушая, что та ему шепчет.

— Я это уже знаю, Ложка, — выслушав Пёсика, молвил козак. — Сей лысый пан — из Брехуновки родом! — и обернулся к слугам и джурам обозного: — Коль язык к облыжке привык, то есть человек разминается с правдой, пёс мой всегда гавкает… — и обратился к Пампушке: — Как бишь тебя, пане, зовут?

— Я полковой обозный города Мирослава — Демид Пампушка-Стародупский! Вот как!

— Не слыхивал я о таком, — хорошо зная, с кем дело имеет, чтоб поддеть пана, сказал козак. — А как дразнили на Сечи?

— Купа.

— Чего купа? — захохотал козак.

Да и люди прыснули.

— Мякины купа? — наседал козак. — Снегу? Сена? Песку? А то, может…

— Меня купа! — рассердился пан обозный, так что даже налилась кровью его короткая шея и стала ещё короче, а у пани Роксоланы сердце ёкнуло: ей показалось, будто муж её вот-вот дуба даст, ибо тот, сказав два этих слова, не мог остановиться и повторил ещё раз: — Меня купа! — А потом еще: — Меня купа! Меня купа! Меня купа!..

А когда люди добрые, не выдержав потехи, захохотали, запорожец так злорадно усмехнулся, что Роксолана грешным делом подумала: уж не козак ли наслал порчу на её супруга, чтоб поглумиться над вельможным паном, на что всегда были мастера запорожцы, эти проклятущие характéрники и колдуны.

А пан обозный повторил ещё раз:

— Меня купа!

И замолк.

— Так я и думал, — усмехнулся запорожец. — Кто ни поглядит, скажет, что Демид! Да ещё какой: целая купа! Однако, дабы не вызывало твоё прозвище непристойных мыслей, не лучше ли, чтоб тебя отныне дразнили не просто Купа, а, скажем, Купа чего-нибудь такого… заметного… ну… всем известного… понятного и малому дитяти. Ну вот хоть бы…

— Замолчи! — рявкнул пан обозный, хорошо зная, какую силу имеет сказанное при народе слово, острое украинское словцо, что прикипает к человеку на вечные времена. И пан Пампушка-Купа-Стародупский, чтоб не дать пришлому дерзиле прилепить к его имени какое-нибудь словцо, вдруг заорал: — Чего ты ко мне привязался?! Вот прикажу своим слугам и джурам…

— Прикажи.

— И они тебя сейчас гуртом…

— Повели же!

Но пан Купа отчего-то нежданно притих.

— Сожигаешь этакую кучу ладана и, вместо того чтобы душой возноситься к богу, лаешься, лютуешь, грозишь…

— Кто ты еси, чтоб так со мною говорить? — взвизгнул, не выдержав, пан обозный. — Ты кто таков?

Запорожец, пригладив распущенный кудрявый ус, лукаво улыбнулся, однако ничего не ответил.

— Такого пана, как я… ты должен уважать!

— А как же, — и впрямь уважительно промолвил козак. — Виден среди ложек уполовник!

— Хватайте его! — крикнул своим холопам пан обозный и, совсем распетушившись, заорал: — Что ж вы стали?! Вяжите его! Вяжите!

Но ни джуры, ни наймаки, ни челядники — в ответ никто не шелохнулся. Только ладан дымил и дымил.

23

Да и кто мог шелохнуться, когда в ту самую минуту Явдоха, мама Михайликова, шепнула сыну:

— Это ж Козак Мамай!

И шёпот её услышан был всеми, ибо про него, про Козака Мамая, не одну уже сотню лет шли молва и слава.

— Козак Мамай! Козак Мамай! — будто ветерок прошелестел в цветущих травах, и люди даже расступились, и в гомоне том звучали и радость, и любовь, и удивление, испуг даже, тревога, — но над всей этой гаммой чувств уже брало верх присущее природе украинца детское любопытство.

Да и как не оторопеть пред диковинным, опасным и страх как занятным человеком:

затем что он прожил на свете, люди сказывают, не одну-таки сотенку лет;

затем что стоял Козак за бедных и простых людей, за тех, кому так тяжко да горько жилось;

затем что не терпел Мамай сдобного панского духа;